Зелёная Гвоздика
03.03.2021, 00:00
1.
В шесть утра Генка Бреднев собрался на работу. Кинул в кошёлку миску, ложку, бутылку с водой и хлеб. Слава Богу, не опоздал – в столовой толклись оборванные подростки. Каждому в миску плеснули черпак горячей водички с пшеном. Вылакав всё до последней капли, рабочие построились парами и под конвоем двинулись на поля. Конвой формировался из местных, но добротою не славился.
Каждому давалась полоса картошки. Поле казалось бесконечным. К полудню солнце начало припекать. Генка халтурил – присыпал землёй сорняки, сторожко косясь на охрану. Караульные вполне могли мазнуть по зубам. Перед глазами мелькали сине-зелёные пятна. Только бы не упасть, только бы не тепловой удар, думал Генка. Он был человек начитанный, образованный, целых шесть классов окончил.
Стоило вспомнить про школу, как совесть зашевелилась.
В тот день они с цыганкой Зарой дежурили – мыли кабинет. Генка павлином вертелся перед подружкой, рассказывал, что помнил, из Майн Рида… А потом в класс заглянул старший дружок, Женька Лысый. Женька стригся наголо, вот прозвище и прилипло. Вызвал поговорить. Занял рупь – как всегда, без отдачи.
- А давай запрём эту сучку, пусть побесится!..
Генка не осмелился перечить. Да и забавно было ощутить себя кем-то вроде плантаторов, имеющих право запереть рабыню в сарае, то бишь в классе. Заре шутка не понравилась. Она ругалась по-русски и по-цыгански и колотила в дверь. Лысый ржал. Геннадий пару раз интеллигентно хихикнул.
Минут через двадцать они выпустили девчонку. Зара пулей пролетела мимо обидчиков, и, оказавшись на безопасном расстоянии, крикнула:
- Если сердца ваши останутся каменными… Если не вспомните о совести…
Тебе, лысая башка, жить осталось два года. Ты умрёшь страшной смертью. Для других страшной. Но сам ты не поймёшь, что случилось. А ты, собачий хвост, в старости будешь прислугой у молодого фашиста!..
- Захлопни пасть, кишки простудишь! – рявкнул вдогонку Лысый.
А потом началась война, Зара эвакуировалась, а Женька и Гена остались под немцем. Лысый вскоре исчез – говорят, в партизаны подался.
Вот тебе и плантатор, зло думал Генка, подрубая мотыгой под корень осот. Хуже негра стал, унтерменш, славянская нация. А вдруг это Божья кара? Хотя… за что?!.. Ну, пошутили. Заперли. Обозвали черномазой макакой и ещё всяко-разно. И за это – в рабство?!.. Вон Стенька Разин персиянку утопил, так о нём песни слагают. А я чем хуже? Победила мужская дружба. Лысый – хороший парень. До войны меня мороженым угощал, да и теперь, пока не подался до лесу, подкармливал то конскими каштанами, то щами из лебеды. А если человек хороший, то все его поступки будут хорошими. То, что мы совершили – всего лишь мужская шалость.
Днём был получасовой перерыв на обед. В супе из листьев редиски островком желтела единственная картошка. Затем, натирая мозоли, ишачили до восьми, итого тринадцать часов.
По дороге домой, в безлюдной рощице, Генку окликнули. Бреднев обернулся и увидел Женьку Бугрова. Язык не повернулся бы назвать его Лысым – так он оброс. Светлые пижонские кудри падали на воротник измятой льняной рубахи. Под конопатым курносым носом пробивались рыжеватые усики. Женька жадно смолил папиросу из настоящего табака. Это вам не вишнёвый лист, с оттенком зависти подумал Геннадий. Бугров поймал взгляд приятеля.
- Будешь?
- Давай.
Покурили. Генка с трудом сдерживал кашель.
- Дело есть. Выручишь?
- Ну?
- Комендатуру знаешь?
- Фрицы у Авдотьи разместились. Хозяйку выгнали.
- Зато Наташка, дочка Авдотьина, полы там метёт.
- Знаю.
- Надо бы новый веник Наталке передать, она просила, да я спешу. Хороший, ивовый. – Женька достал из хозяйственной торбы орудие труда, продемонстрировал. – Новенький, сам вязал. Вон, ярлычок прицепил. Фирменный!..
Действительно, из плетёной ручки ненормально тяжёлого веника торчал пижонский обрывок атласной ленточки кофейного цвета. Гена машинально дёрнул за кончик. Ленточка потянулась.
- Не цапай! – строго сказал Бугров. Достал из кармана латаных-перелатанных штанов перочинный нож, аккуратно заправил ленту между прутьев. От ярлычка, казалось, не осталось и следа. – Не спасуешь?
- Не-а! – улыбнулся Геннадий, ощутив причастность к чему-то большому и жутковатому.
- Подойдёшь с чёрного хода и передашь веник лично ей. Скажешь – от бабы Дуси.
- Рады стараться! – вспомнив рассказы Станюковича, отрапортовал Генка. И несмело добавил:
- Женя… А можно… С вами?..
- Это с кондачка не решается, - вздохнул Бугров. Почесал в затылке и, видимо, решился. - Хотя, если не дрейфишь, подгребай сюда, как стемнеет. Пойдём на дело.
- На какое?
- Увидишь…
Бугров помолчал и добавил:
- Пройдёшь боевое крещенье – с корешами сведу.
С первого взгляда Гена и не узнал Наталью – в мешковатом выцветшем сарафане до пят, в бабкином платке, перемазанную золой… Но когда протянул веник и смущённо промямлил про бабу Дусю, дивчина преобразилась. Светло-карие глаза засияли, на смуглых щеках обозначились ямочки. Девушка наклонилась и чмокнула гонца в щёку.
Гена обалдел. Его ещё ни разу не целовала женщина.
Лишь на обратном пути малый сообразил, зачем Наталка так себя изукрасила.
«Гансов боится… Чёрт, но ведь можно не по-скотски, а по-человечески… За шоколадку, за мандаринку… Немцы – хозяева жизни… Ладно, мы с Лысым – настоящие мужчины, нам на роду написано воевать, защищать родину… А Наталка… Для кого она себя бережёт? Для Лысого? Или?!»
2.
Около полуночи Женька и Гена перелезли через забор бывшего Авдотьиного огорода и поползли между грядок.
- Попадёмся – скажем, что за редиской, - проинструктировал Лысый ещё в роще.
Действительно, клубнику оккупанты поели, а вот редиска и молоденькая сочная свёкла кое-где торчали. Генка глотал слюну, но не решался и дотронуться до ботвы. Боевое задание…
Часовой нарезал круги по ту сторону забора. Он ничего не заметил. Правильно Лысый выбрал момент…
Вот и заднее крыльцо. Из-под некрашеной двери почти незаметно выглядывал кончик искомой ленточки. Женька ухватился за него и медленно стал отползать назад… Гена последовал за ним, как денщик за барином. Осмелев, Генка таки выдернул парочку бураков, рассовал по карманам. Женька покрыл еле слышным матом.
У самого забора Лысый велел Геннадию держать ладони перевёрнутым ковшиком, чиркнул спичкой и подпалил. Огонёк пополз по шнуру. Женька коршуном махнул через тын и протянул руку Бредневу.
У Гены перелёт получился мешковатый. Часовой крикнул что-то непонятное, обернулся на звук… Бугров швырнул Гену в ближайшую канаву, навалился сверху и закрыл дружку рот мускулистой ладонью. Геннадий внезапно понял, что всё всерьез – эдак и застрелить могут… Но часовой повертел головой и продолжал обход по периметру забора. Секунды текли.
- Тикай! – шёпотом приказал Бугров. И Гена дёрнул. Как раз вовремя. Минуты через полторы за спиной рвануло и горячая взрывная волна их настигла. Бреднев не удержался и оглянулся. Дом Авдотьи полыхал. Снопами летели искры. Отворялись двери, выскакивали люди, слышались заполошные выстрелы…
Уже в лесу, возле ручья, парни сполоснули по свёколке и жадно сгрызли бураки сырыми.
- В посёлок не ходи – комендантский час, - распорядился Женька. – Пошли лучше в тайное место…
Что это было – охотничья избушка или покинутая медвежья берлога – Гена не стал уточнять.
- Иди по тропке, - поучал Женька. – Здесь мины…
- Так ведь не видно тропы…
- Значит, за мной иди…
Дальше всё походило на рассказ ужасов из бульварного журнала царских времён. Гена порою находил их на чердаке и запойно глотал, перед тем, как спалить от греха подальше. В чёрной ночной траве что-то пробежало – то ли барсук, то ли ёж… Гена поотстал… И тут раздался ещё один взрыв. Угольный силуэт Женьки опрокинулся назад. Из-под ног взметнулось светлое беспощадное пламя. В нос ударило запахом свежей земли, травы, крови…
Гена читал, что при подрыве на мине человека разрывает на куски. Он ушёл с поляны, прислонился к берёзе. Его вырвало. Затем вернулся… Убедился… Наверное, Женьку следовало похоронить, но Генка не нашёл в себе сил. Шатаясь, он побрёл прочь с поляны… Рухнул в какую-то яму… Плакал, ревел, рыдал…
Начало светать. Слёзы кончились. Пришла мысль, что утром придётся идти мотыжить, да и мама, поди, проснётся, перепугается…
Гена прикрыл глаза и увидел цыганку.
… Ты, лысая башка, умрёшь страшной смертью. Для других страшной. Но сам ты не поймёшь, что случилось…
Женька погиб, но он не страдал. Эта мысль принесла успокоение, и Геннадий незаметно для себя задремал.
3.
Гена неважно ориентировался в лесу. Лишь к полудню он вышел, и то не к родному селу, а к соседнему, посёлку городского типа. Машинально дотопал до рынка. Оглушенный произошедшим, так и не измыслив убедительной легенды для матери и начальства, он присел на лавочку, бездумно оглядывая сидящих за прилавками торговок одеждой и обувью, снующих взад-вперёд продавцов газет, воды, табака. Под стенами на ящиках сидели чистильщики обуви. Нашарив в кармане двадцать рублей, Геннадий купил гороховую лепёшку и пару картофельных дерунов. В голове прояснилось.
И тут на большой скорости с разных сторон подкатили крытые грузовики, с них посыпались фрицы и полицаи с собаками. Торговки и покупатели, визжа, бросились врассыпную, но площадь была уже оцеплена. Людей (в основном женщин) подсаживали в машины, девчонки трясли брезент, высовывали в дырки руки, звали на помощь. Земля была усыпана раздавленными картофелинами, разбитыми бутылками, залита молоком. Генку кольнуло мгновенное жадное сожаление полуголодного.
Полицаи шли цепью, прочёсывая базар, подгоняя оставшихся, но стариков и малолетних детей не трогали. Всё вместе очень напоминало исторический фильм.
«Мне нет ещё четырнадцати… Под трудовую повинность подхожу, а в Германию нет», - думал Генка, лихорадочно шаря по карманам. Арбайтскарты не было.
Один из полицаев отечески взял Генку за плечи, подвёл и деловито подсадил в грузовик.
Машины тронулись. Гена примостился у заднего борта. Двое полицаев сели у кабины, двое – возле бортов, но ближе к середине. Они выглядели усталыми, но не злыми.
Не желая ничего видеть, Генка прикрыл глаза. Перед мысленным взором живым укором встала Зара.
…В старости будешь рабом у молодого фашиста…
Посёлок остался позади. Грузовик, увеличивая скорость, бойко шёл по грунтовой дороге на запад. Солнце светило. Прощально махали ветвями сосны, берёзы, ели…
«Так хрен же тебе, цыганка!» – подумал Гена. Перевалился через задний борт, выпрыгнул на полном ходу, покатился вниз… И потерял сознание.
- Гена, ты что? Ну-ка, проснись!..
… Геннадий открыл глаза. Он лежал в глубоком овраге. На глинистых склонах балки зеленел хвощ. Сверху и справа слышался шум проходящих машин, но ветки раскидистой черёмухи надёжно скрывали его и девушку, склонившуюся над ним. Сейчас Наталья была при параде – в чёрной юбке-восьмиклинке и расшитой украинской сорочке. Недлинная русая коса была свёрнута бубликом, отчего Наталка казалась ровесницей Гены. На земле стояла корзина с аппетитными маслятами и сыроежками.
- А я в партизанки подалась, - поведала девушка. – Всё равно подметать уже негде.
Генка очень боялся разреветься, но овладел собой и рассказал всё.
- Жаль… Рисковой был парень, - протянула Наталка. – Куда тебя вести – домой или в отряд?..
- В отряд, - выдохнул Генка.
Солнце золотило вершины сосен. Ребячливо взявшись за руки, Наталья и Генка шли на восток. Генка тащил корзину. Чёрта ли тебе, ведьмочка, думал он. Не буду я ничьей прислугой, извини подвинься. Не для того я создан. Может, у меня ещё будут собственные рабы…
Генка сторожко покосился на спутницу. А вдруг Наталка тоже ведунья и прочтёт его мысли? Вряд ли одобрит… Мать-то у ней тётка прижимистая, а дочь, по закону отрицания отрицания, шибко правильная выросла…
Но Наталья только улыбалась деревьям, солнцу и Генке.
4.
- Рота, подъём!.. – раздалось из соседней комнаты. Геннадий Романович открыл глаза.
- Дай поспать, сынок, - заскулил Геннадий Романович, - праздник всё-таки…
- Кому праздник, кому позорище! – рявкнул единственный, поздний ребёнок, двадцатипятилетний скинхед Эдичка. – Да если бы Гитлер нас одолел, мы бы припеваючи жили!.. Нюх потерял, развалина! Стойло своё забыл!.. Ну-ка бегом!.. Стопку с утра благородному дону!..
И когда я его упустил, размышлял Геннадий Романович, влезая в тапочки и шлёпая на кухню. Включил чайник «Тефаль». Заварил чёрный кофе из пакетика. Разлил по стопкам недорогой коньяк, больше похожий на сивуху, подкрашенную всё тем же кофейным порошком. Он мне тоже плеснёт, утешал себя Бреднев.
Фарфор и хрусталь, накопленные за долгую жизнь, уже были распроданы, а Эдичка всё требовал деликатесов. Последнее время Геннадий Романович тайком от сына ходил собирать пустые бутылки.
Геннадию Романовичу не везло в личной жизни. Наталка предпочла ему партизанского командира. Гена читал в книжках, что женщины бегают за влиятельными людьми, но чтоб Наталка… Разочарование оказалось катастрофическим. Гена поступил на истфак в надежде пойти по партийной линии, но, поскольку он был под оккупацией, пришлось ехать по распределению в деревню учителем. Там Геннадий стал попивать. Женщин он менял, как перчатки, однако не верил в чувства и частенько сам торопил расставание. Женился только в сорок четыре – на выпускнице, которую, по странному совпадению, тоже звали Натальей. Через год появился Эдичка, а ещё через девять Тата сбежала на север с новым дружком, и следы её затерялись.
Геннадий Романович души не чаял в сыночке, однако хотел он как лучше, а получилось как всегда. В двенадцать лет Эдик мечтал о море, парусном флоте, знал наизусть названия мачт, отличал каравеллу от фрегата… Бреднев популярно объяснил, что хорошо море с берега. Гардемарины и мушкетёры красивы, уместны в книжках, а в жизни надо знать, кому угодить. Тогда мальчик промолчал. Однако через пять лет, когда Геннадий Романович в очередной раз повторил эту фразу, Эдичка рявкнул: «Ещё чего! Пусть мне угождают!»
Затем дом наполнился красками всех мастей, колонковыми и беличьими кистями, подрамниками, этюдниками… Бреднев сказал, что Репина из Эдуарда не выйдет, так что не стоит и пытаться. В шестнадцать Эдик связался с ролевиками, начал махать деревянным мечом. Бреднев кинулся к знакомому психиатру. До больницы дело не дошло, однако отмазать от армии удалось. Более того, Эдуард набрал баллы в иняз, но проучился полгода и бросил, сказав, что ненавидит западный мир, поставивший на колени Россию. Повлиять на него папаша уже не смог. Вот уже семь лет Эдик работал сторожем на складе сантехники, получал кое-какие деньги от депутата-патриота Болтухина за расклейку листовок. В свободное от вахт время Эдуард посещал тренировки по самбо или сидел во дворе с друзьями-партийцами, потягивая пивко и наслаждаясь интеллектуальной беседой. Отец порою слышал обрывки их разговоров. «Ты читал «Застольные беседы» Плутарха?» «Вот запьёшь таблеточку водочкой»…
Вчера Эдуард с товарищами встретили на набережной восточного человека под руку с русской девушкой и решили его проучить. Джигит, не будь промах, крикнул что-то гортанное и со всех сторон поспешили на выручку горцы. Свалка закончилась весьма печально для скинхедов и для Эдички в частности…
На ком ещё сын мог сорвать зло?..
Когда Геннадий Романович с подносом в руках остановился на пороге хозяйской комнаты, Эдик лежал под тонким солдатским одеялом, закинув грязные босые ступни на спинку кровати. Геннадий Романович поставил поднос с кофе, коньяком, чашками и стопарями на табуретку и присел на другую.
- Дрогнули!.. – скомандовал Эдичка, потирая лиловый синяк под левым заплывшим глазом.
Отец и сын придерживались разных взглядов, да и цветистые тосты надоели обоим. К чему китайские церемонии…
Календарь показывал 9 мая 1999 года.
В шесть утра Генка Бреднев собрался на работу. Кинул в кошёлку миску, ложку, бутылку с водой и хлеб. Слава Богу, не опоздал – в столовой толклись оборванные подростки. Каждому в миску плеснули черпак горячей водички с пшеном. Вылакав всё до последней капли, рабочие построились парами и под конвоем двинулись на поля. Конвой формировался из местных, но добротою не славился.
Каждому давалась полоса картошки. Поле казалось бесконечным. К полудню солнце начало припекать. Генка халтурил – присыпал землёй сорняки, сторожко косясь на охрану. Караульные вполне могли мазнуть по зубам. Перед глазами мелькали сине-зелёные пятна. Только бы не упасть, только бы не тепловой удар, думал Генка. Он был человек начитанный, образованный, целых шесть классов окончил.
Стоило вспомнить про школу, как совесть зашевелилась.
В тот день они с цыганкой Зарой дежурили – мыли кабинет. Генка павлином вертелся перед подружкой, рассказывал, что помнил, из Майн Рида… А потом в класс заглянул старший дружок, Женька Лысый. Женька стригся наголо, вот прозвище и прилипло. Вызвал поговорить. Занял рупь – как всегда, без отдачи.
- А давай запрём эту сучку, пусть побесится!..
Генка не осмелился перечить. Да и забавно было ощутить себя кем-то вроде плантаторов, имеющих право запереть рабыню в сарае, то бишь в классе. Заре шутка не понравилась. Она ругалась по-русски и по-цыгански и колотила в дверь. Лысый ржал. Геннадий пару раз интеллигентно хихикнул.
Минут через двадцать они выпустили девчонку. Зара пулей пролетела мимо обидчиков, и, оказавшись на безопасном расстоянии, крикнула:
- Если сердца ваши останутся каменными… Если не вспомните о совести…
Тебе, лысая башка, жить осталось два года. Ты умрёшь страшной смертью. Для других страшной. Но сам ты не поймёшь, что случилось. А ты, собачий хвост, в старости будешь прислугой у молодого фашиста!..
- Захлопни пасть, кишки простудишь! – рявкнул вдогонку Лысый.
А потом началась война, Зара эвакуировалась, а Женька и Гена остались под немцем. Лысый вскоре исчез – говорят, в партизаны подался.
Вот тебе и плантатор, зло думал Генка, подрубая мотыгой под корень осот. Хуже негра стал, унтерменш, славянская нация. А вдруг это Божья кара? Хотя… за что?!.. Ну, пошутили. Заперли. Обозвали черномазой макакой и ещё всяко-разно. И за это – в рабство?!.. Вон Стенька Разин персиянку утопил, так о нём песни слагают. А я чем хуже? Победила мужская дружба. Лысый – хороший парень. До войны меня мороженым угощал, да и теперь, пока не подался до лесу, подкармливал то конскими каштанами, то щами из лебеды. А если человек хороший, то все его поступки будут хорошими. То, что мы совершили – всего лишь мужская шалость.
Днём был получасовой перерыв на обед. В супе из листьев редиски островком желтела единственная картошка. Затем, натирая мозоли, ишачили до восьми, итого тринадцать часов.
По дороге домой, в безлюдной рощице, Генку окликнули. Бреднев обернулся и увидел Женьку Бугрова. Язык не повернулся бы назвать его Лысым – так он оброс. Светлые пижонские кудри падали на воротник измятой льняной рубахи. Под конопатым курносым носом пробивались рыжеватые усики. Женька жадно смолил папиросу из настоящего табака. Это вам не вишнёвый лист, с оттенком зависти подумал Геннадий. Бугров поймал взгляд приятеля.
- Будешь?
- Давай.
Покурили. Генка с трудом сдерживал кашель.
- Дело есть. Выручишь?
- Ну?
- Комендатуру знаешь?
- Фрицы у Авдотьи разместились. Хозяйку выгнали.
- Зато Наташка, дочка Авдотьина, полы там метёт.
- Знаю.
- Надо бы новый веник Наталке передать, она просила, да я спешу. Хороший, ивовый. – Женька достал из хозяйственной торбы орудие труда, продемонстрировал. – Новенький, сам вязал. Вон, ярлычок прицепил. Фирменный!..
Действительно, из плетёной ручки ненормально тяжёлого веника торчал пижонский обрывок атласной ленточки кофейного цвета. Гена машинально дёрнул за кончик. Ленточка потянулась.
- Не цапай! – строго сказал Бугров. Достал из кармана латаных-перелатанных штанов перочинный нож, аккуратно заправил ленту между прутьев. От ярлычка, казалось, не осталось и следа. – Не спасуешь?
- Не-а! – улыбнулся Геннадий, ощутив причастность к чему-то большому и жутковатому.
- Подойдёшь с чёрного хода и передашь веник лично ей. Скажешь – от бабы Дуси.
- Рады стараться! – вспомнив рассказы Станюковича, отрапортовал Генка. И несмело добавил:
- Женя… А можно… С вами?..
- Это с кондачка не решается, - вздохнул Бугров. Почесал в затылке и, видимо, решился. - Хотя, если не дрейфишь, подгребай сюда, как стемнеет. Пойдём на дело.
- На какое?
- Увидишь…
Бугров помолчал и добавил:
- Пройдёшь боевое крещенье – с корешами сведу.
С первого взгляда Гена и не узнал Наталью – в мешковатом выцветшем сарафане до пят, в бабкином платке, перемазанную золой… Но когда протянул веник и смущённо промямлил про бабу Дусю, дивчина преобразилась. Светло-карие глаза засияли, на смуглых щеках обозначились ямочки. Девушка наклонилась и чмокнула гонца в щёку.
Гена обалдел. Его ещё ни разу не целовала женщина.
Лишь на обратном пути малый сообразил, зачем Наталка так себя изукрасила.
«Гансов боится… Чёрт, но ведь можно не по-скотски, а по-человечески… За шоколадку, за мандаринку… Немцы – хозяева жизни… Ладно, мы с Лысым – настоящие мужчины, нам на роду написано воевать, защищать родину… А Наталка… Для кого она себя бережёт? Для Лысого? Или?!»
2.
Около полуночи Женька и Гена перелезли через забор бывшего Авдотьиного огорода и поползли между грядок.
- Попадёмся – скажем, что за редиской, - проинструктировал Лысый ещё в роще.
Действительно, клубнику оккупанты поели, а вот редиска и молоденькая сочная свёкла кое-где торчали. Генка глотал слюну, но не решался и дотронуться до ботвы. Боевое задание…
Часовой нарезал круги по ту сторону забора. Он ничего не заметил. Правильно Лысый выбрал момент…
Вот и заднее крыльцо. Из-под некрашеной двери почти незаметно выглядывал кончик искомой ленточки. Женька ухватился за него и медленно стал отползать назад… Гена последовал за ним, как денщик за барином. Осмелев, Генка таки выдернул парочку бураков, рассовал по карманам. Женька покрыл еле слышным матом.
У самого забора Лысый велел Геннадию держать ладони перевёрнутым ковшиком, чиркнул спичкой и подпалил. Огонёк пополз по шнуру. Женька коршуном махнул через тын и протянул руку Бредневу.
У Гены перелёт получился мешковатый. Часовой крикнул что-то непонятное, обернулся на звук… Бугров швырнул Гену в ближайшую канаву, навалился сверху и закрыл дружку рот мускулистой ладонью. Геннадий внезапно понял, что всё всерьез – эдак и застрелить могут… Но часовой повертел головой и продолжал обход по периметру забора. Секунды текли.
- Тикай! – шёпотом приказал Бугров. И Гена дёрнул. Как раз вовремя. Минуты через полторы за спиной рвануло и горячая взрывная волна их настигла. Бреднев не удержался и оглянулся. Дом Авдотьи полыхал. Снопами летели искры. Отворялись двери, выскакивали люди, слышались заполошные выстрелы…
Уже в лесу, возле ручья, парни сполоснули по свёколке и жадно сгрызли бураки сырыми.
- В посёлок не ходи – комендантский час, - распорядился Женька. – Пошли лучше в тайное место…
Что это было – охотничья избушка или покинутая медвежья берлога – Гена не стал уточнять.
- Иди по тропке, - поучал Женька. – Здесь мины…
- Так ведь не видно тропы…
- Значит, за мной иди…
Дальше всё походило на рассказ ужасов из бульварного журнала царских времён. Гена порою находил их на чердаке и запойно глотал, перед тем, как спалить от греха подальше. В чёрной ночной траве что-то пробежало – то ли барсук, то ли ёж… Гена поотстал… И тут раздался ещё один взрыв. Угольный силуэт Женьки опрокинулся назад. Из-под ног взметнулось светлое беспощадное пламя. В нос ударило запахом свежей земли, травы, крови…
Гена читал, что при подрыве на мине человека разрывает на куски. Он ушёл с поляны, прислонился к берёзе. Его вырвало. Затем вернулся… Убедился… Наверное, Женьку следовало похоронить, но Генка не нашёл в себе сил. Шатаясь, он побрёл прочь с поляны… Рухнул в какую-то яму… Плакал, ревел, рыдал…
Начало светать. Слёзы кончились. Пришла мысль, что утром придётся идти мотыжить, да и мама, поди, проснётся, перепугается…
Гена прикрыл глаза и увидел цыганку.
… Ты, лысая башка, умрёшь страшной смертью. Для других страшной. Но сам ты не поймёшь, что случилось…
Женька погиб, но он не страдал. Эта мысль принесла успокоение, и Геннадий незаметно для себя задремал.
3.
Гена неважно ориентировался в лесу. Лишь к полудню он вышел, и то не к родному селу, а к соседнему, посёлку городского типа. Машинально дотопал до рынка. Оглушенный произошедшим, так и не измыслив убедительной легенды для матери и начальства, он присел на лавочку, бездумно оглядывая сидящих за прилавками торговок одеждой и обувью, снующих взад-вперёд продавцов газет, воды, табака. Под стенами на ящиках сидели чистильщики обуви. Нашарив в кармане двадцать рублей, Геннадий купил гороховую лепёшку и пару картофельных дерунов. В голове прояснилось.
И тут на большой скорости с разных сторон подкатили крытые грузовики, с них посыпались фрицы и полицаи с собаками. Торговки и покупатели, визжа, бросились врассыпную, но площадь была уже оцеплена. Людей (в основном женщин) подсаживали в машины, девчонки трясли брезент, высовывали в дырки руки, звали на помощь. Земля была усыпана раздавленными картофелинами, разбитыми бутылками, залита молоком. Генку кольнуло мгновенное жадное сожаление полуголодного.
Полицаи шли цепью, прочёсывая базар, подгоняя оставшихся, но стариков и малолетних детей не трогали. Всё вместе очень напоминало исторический фильм.
«Мне нет ещё четырнадцати… Под трудовую повинность подхожу, а в Германию нет», - думал Генка, лихорадочно шаря по карманам. Арбайтскарты не было.
Один из полицаев отечески взял Генку за плечи, подвёл и деловито подсадил в грузовик.
Машины тронулись. Гена примостился у заднего борта. Двое полицаев сели у кабины, двое – возле бортов, но ближе к середине. Они выглядели усталыми, но не злыми.
Не желая ничего видеть, Генка прикрыл глаза. Перед мысленным взором живым укором встала Зара.
…В старости будешь рабом у молодого фашиста…
Посёлок остался позади. Грузовик, увеличивая скорость, бойко шёл по грунтовой дороге на запад. Солнце светило. Прощально махали ветвями сосны, берёзы, ели…
«Так хрен же тебе, цыганка!» – подумал Гена. Перевалился через задний борт, выпрыгнул на полном ходу, покатился вниз… И потерял сознание.
- Гена, ты что? Ну-ка, проснись!..
… Геннадий открыл глаза. Он лежал в глубоком овраге. На глинистых склонах балки зеленел хвощ. Сверху и справа слышался шум проходящих машин, но ветки раскидистой черёмухи надёжно скрывали его и девушку, склонившуюся над ним. Сейчас Наталья была при параде – в чёрной юбке-восьмиклинке и расшитой украинской сорочке. Недлинная русая коса была свёрнута бубликом, отчего Наталка казалась ровесницей Гены. На земле стояла корзина с аппетитными маслятами и сыроежками.
- А я в партизанки подалась, - поведала девушка. – Всё равно подметать уже негде.
Генка очень боялся разреветься, но овладел собой и рассказал всё.
- Жаль… Рисковой был парень, - протянула Наталка. – Куда тебя вести – домой или в отряд?..
- В отряд, - выдохнул Генка.
Солнце золотило вершины сосен. Ребячливо взявшись за руки, Наталья и Генка шли на восток. Генка тащил корзину. Чёрта ли тебе, ведьмочка, думал он. Не буду я ничьей прислугой, извини подвинься. Не для того я создан. Может, у меня ещё будут собственные рабы…
Генка сторожко покосился на спутницу. А вдруг Наталка тоже ведунья и прочтёт его мысли? Вряд ли одобрит… Мать-то у ней тётка прижимистая, а дочь, по закону отрицания отрицания, шибко правильная выросла…
Но Наталья только улыбалась деревьям, солнцу и Генке.
4.
- Рота, подъём!.. – раздалось из соседней комнаты. Геннадий Романович открыл глаза.
- Дай поспать, сынок, - заскулил Геннадий Романович, - праздник всё-таки…
- Кому праздник, кому позорище! – рявкнул единственный, поздний ребёнок, двадцатипятилетний скинхед Эдичка. – Да если бы Гитлер нас одолел, мы бы припеваючи жили!.. Нюх потерял, развалина! Стойло своё забыл!.. Ну-ка бегом!.. Стопку с утра благородному дону!..
И когда я его упустил, размышлял Геннадий Романович, влезая в тапочки и шлёпая на кухню. Включил чайник «Тефаль». Заварил чёрный кофе из пакетика. Разлил по стопкам недорогой коньяк, больше похожий на сивуху, подкрашенную всё тем же кофейным порошком. Он мне тоже плеснёт, утешал себя Бреднев.
Фарфор и хрусталь, накопленные за долгую жизнь, уже были распроданы, а Эдичка всё требовал деликатесов. Последнее время Геннадий Романович тайком от сына ходил собирать пустые бутылки.
Геннадию Романовичу не везло в личной жизни. Наталка предпочла ему партизанского командира. Гена читал в книжках, что женщины бегают за влиятельными людьми, но чтоб Наталка… Разочарование оказалось катастрофическим. Гена поступил на истфак в надежде пойти по партийной линии, но, поскольку он был под оккупацией, пришлось ехать по распределению в деревню учителем. Там Геннадий стал попивать. Женщин он менял, как перчатки, однако не верил в чувства и частенько сам торопил расставание. Женился только в сорок четыре – на выпускнице, которую, по странному совпадению, тоже звали Натальей. Через год появился Эдичка, а ещё через девять Тата сбежала на север с новым дружком, и следы её затерялись.
Геннадий Романович души не чаял в сыночке, однако хотел он как лучше, а получилось как всегда. В двенадцать лет Эдик мечтал о море, парусном флоте, знал наизусть названия мачт, отличал каравеллу от фрегата… Бреднев популярно объяснил, что хорошо море с берега. Гардемарины и мушкетёры красивы, уместны в книжках, а в жизни надо знать, кому угодить. Тогда мальчик промолчал. Однако через пять лет, когда Геннадий Романович в очередной раз повторил эту фразу, Эдичка рявкнул: «Ещё чего! Пусть мне угождают!»
Затем дом наполнился красками всех мастей, колонковыми и беличьими кистями, подрамниками, этюдниками… Бреднев сказал, что Репина из Эдуарда не выйдет, так что не стоит и пытаться. В шестнадцать Эдик связался с ролевиками, начал махать деревянным мечом. Бреднев кинулся к знакомому психиатру. До больницы дело не дошло, однако отмазать от армии удалось. Более того, Эдуард набрал баллы в иняз, но проучился полгода и бросил, сказав, что ненавидит западный мир, поставивший на колени Россию. Повлиять на него папаша уже не смог. Вот уже семь лет Эдик работал сторожем на складе сантехники, получал кое-какие деньги от депутата-патриота Болтухина за расклейку листовок. В свободное от вахт время Эдуард посещал тренировки по самбо или сидел во дворе с друзьями-партийцами, потягивая пивко и наслаждаясь интеллектуальной беседой. Отец порою слышал обрывки их разговоров. «Ты читал «Застольные беседы» Плутарха?» «Вот запьёшь таблеточку водочкой»…
Вчера Эдуард с товарищами встретили на набережной восточного человека под руку с русской девушкой и решили его проучить. Джигит, не будь промах, крикнул что-то гортанное и со всех сторон поспешили на выручку горцы. Свалка закончилась весьма печально для скинхедов и для Эдички в частности…
На ком ещё сын мог сорвать зло?..
Когда Геннадий Романович с подносом в руках остановился на пороге хозяйской комнаты, Эдик лежал под тонким солдатским одеялом, закинув грязные босые ступни на спинку кровати. Геннадий Романович поставил поднос с кофе, коньяком, чашками и стопарями на табуретку и присел на другую.
- Дрогнули!.. – скомандовал Эдичка, потирая лиловый синяк под левым заплывшим глазом.
Отец и сын придерживались разных взглядов, да и цветистые тосты надоели обоим. К чему китайские церемонии…
Календарь показывал 9 мая 1999 года.