Пyмяyx**
30.10.2022, 15:09
Ах, как мы любили в детстве эту историю про шведского мальчишку, за хулиганство и злонравие уменьшенного мстительным гномом до размера средней мыши. Какими упоительно несоветскими выглядели его приключения.
Только вряд ли мы бы о них узнали, не возьмись за перевод и литературную обработку книги Сельмы Лагерлеф скромная сотрудница Ленрадиокомитета Александра Любарская. Из подробного, по-шведски основательного пособия по географии для скандинавских школьников Любарская, ужав книгу в несколько раз, сделала легкую яркую авантюрную сказку для школьников советских – и от нее невозможно было оторваться. В результате географию Швеции мы знаем отвратительно (свою, правда, еще хуже), зато про стаю старой Акки Кебнекайсе, козни лиса Смирре, изгнание серых крыс из Глиммингемского замка помним до сих пор, а фраза «я старый моряк Розенбом» может запросто служить паролем для опознания своих.
Невероятный успех «Нильса» в переложении Любарской нисколько не удивителен – она успела пройти редакторскую школу Маршака. Именно ей великий и ужасный Маршак доверил редактуру своего «Мистера Твистера». И ее имя ничуть не теряется среди детгизовского созвездия авторов, редакторов, иллюстраторов. Сколько же все они успели до того момента, когда в чей-то злобный тупой мозг пришла мысль уничтожить веселое издательство, которому мы обязаны нашим книжным детством.
Когда-то неравнодушный к прелестной Шурочке Любарской Олейников посвятил ей пылкие стихи:
Хороши твои лодыжки,
И ступни, и шенкеля,
Твои ножки - шалунишки,
Твои пятки - штемпеля.
Если их намазать сажей
И потом к ним приложить
Небольшой листок бумажный -
Можно оттиск получить.
Буду эту я бумажку
Регулярно целовать
И, как белую ромашку,
Буду к сердцу прижимать!
Галантного поэта расстреляли в 37-м году, как и многих других сотрудников Детгиза. Разгром издательства напоминает сказку о теремке – немногие поэты и сказочники уцелели после того, как их теремком заинтересовалась госбезопасность. Любарская выжила чудом. Около двух лет она провела в тюрьме на Шпалерной и в Крестах. О том, как велись допросы, рассказала в печати уже после перестройки.
«Главный упор был на шпионаже. Нужны шпионы. Все равно, в пользу какой страны. Все равно, кто они — сторож пригородного огорода, или ученый, или литератор, или редактор детских книг, все годятся. «Подписывайте протокол», — сказал Слепнев, пододвигая ко мне папку. «Нет, я это не подпишу», — сказала я. Слепнев встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. «Будете подписывать?» — «Нет». Он размахнулся и ударил меня по лицу. Дальше допрос шел так: «Подписывайте!» — «Не буду!» Удар. «Подписывайте!» — «Не подпишу!» Удар. «Признавайтесь!» — «Не признаюсь!» Удар. И так час за часом. Рассказывать об этом почти невозможно, невозможно передать меру беспомощности, страха, боли, отвращения... Под утро он отправил меня в камеру. А днем в камере, даже в самом дальнем уголке, не разрешалось даже дремать. Надзирательница мигом обнаруживала это. «Не спать!» — раздавался грубый окрик.
Так продолжалось трое суток. В конце третьей ночи я схватила перо и подписалась на одной странице слепневского сочинения. Я не очень вчитывалась в текст, я понимала, что расстрел неминуем, — из этого Дома не выходят. Собрав последние силы, я думала только об одном: нет ли на этой бредовой странице чьих-нибудь имен, кроме моего. Нет, как будто нет. Я одна сама себе и шпион, и террорист».
Рассказала и о «стойках», применявшихся как весьма действенное средство, - подследственную вынуждали стоять сутками. Так, например, допрашивали сокамерницу, финскую коммунистку. «Линду допрашивали десять суток подряд. Ее не били, пальцем не тронули. Ее заставили стоять. Стоять, пока не подпишет протокол о том, что она шпионка, — сочинение следователя, такого же палача, как Слепнев. На третьи сутки ее — отекшую, едва держащуюся на ногах — привели в камеру, как раз подоспела тюремная баланда. А потом Линду опять увели. Так было еще раза два. Мы всегда держали наготове миску с горячей водой (наш утренний чай), чтобы укутывать мокрыми теплыми тряпками распухшие руки и ноги нашей Линды. Когда последний раз она вернулась в камеру, она не могла говорить. У нее отек язык.
Только через несколько дней она рассказала нам, что с ней было. Пытка, на которую ее обрекли, шла в две смены. Следователи, дежурившие около нее по ночам, старались усилить ее физические страдания душевными муками. У Линды была маленькая дочка. Где она, что с ней сделали — Линда не знала. А следователи, развалившись на диване, начинали телефонные разговоры с домочадцами: «Ну как там Леночка? Ты купила ей новую куклу?» Быть может, все это говорилось, чтобы помучить Линду, в пустоту, по отключенному телефону».
Были, разумеется, среди детгизовцев и те, кто с готовностью поучаствовал в травле и доносах на недавних товарищей. Как правило, третьеразрядные, бездарные авторы, вся ценность которых заключалась в знании каких-то прикладных профессий, - писали за них, по сути, другие, та же Любарская. Николай Григорьев, до революции техник по ремонту водопроводов, на решающем собрании в Детгизе завывал, что враги народа хотели загубить детскую литературу, для этой цели собирались дома у Маршака, прикрываясь работой над рукописями.
Неутомимый писатель-водопроводчик засыпал Маршака письмами с угрозами и разоблачениями.
Но ближе к концу войны, убедившись, что Маршака так и не посадили, прислал ему другую цидульку: «Дорогой Самуил Яковлевич! Пора нам забыть те мелкие неприятности, которые между нами были. С начала воины я ушел на фронт, был ранен, сейчас нахожусь в Свердловске. Очень хочу приехать в Москву. Надеюсь, что Вы мне в этом поможете».
Или писатель Мирошниченко с не менее богатой биографией – когда-то уборщик вокзала в Пятигорске, в гражданскую – бравый кавалерист, обвинил работавшую с его рукописью Любарскую в том, что она «вредительски уводила его от правильного освещения гражданской войны». Когда на собрании Иосиф Гинзбург предъявил в ответ на обвинения снимок с титульного листа книги Мирошниченко «Юнармия», где автор в восторженных выражениях благодарит редактора за помощь в работе, оскорбленный в лучших чувствах Мирошниченко завопил: «Товарищи, на это собрание проник террорист и бросил бомбу!»
Директор Детгиза Криволапов открыл глаза бдительной общественности на козни арестованных редакторов, объяснив, что у них была «система скрытия опечаток, что приводило к многочисленным вырывкам и вклейкам, чем наносился большой материальный ущерб издательству».
К слову сказать, через много лет Криволапов, сам отсидев долгий срок как «активный участник антисоветской организации правых», пришел к Любарской просить прощения.
«И вот прошло полвека, - пишет Александра Иосифовна в конце своих воспоминаний о тех днях. - Выросло не одно поколение людей, для которых 37-й год (длившийся еще много лет) — только цифра в быстротекущем времени. Был когда-то Нерон, был Иван Грозный, был Сталин. Зачем вспоминать то, что было? Зачем снова об этом говорить?
Нет, надо помнить. Надо говорить… И так же, как пепел Клааса стучит в сердце Тиля Уленшпигеля, так и в моей душе всегда звучат сказанные мне прощальные слова: «Если вы когда-нибудь окажетесь на свободе, не позвольте вашему сердцу смягчиться».
Нет, не позволю. Никогда».
Ее рассказ предваряется словами: "Памяти всех моих погибших товарищей".
Сегодня, 29 октября, проводится акция "Возвращение имен". Каждый человек может зажечь свечу в память репрессированных и прочитать вслух имена погибших.
Татьяна Мэй
Только вряд ли мы бы о них узнали, не возьмись за перевод и литературную обработку книги Сельмы Лагерлеф скромная сотрудница Ленрадиокомитета Александра Любарская. Из подробного, по-шведски основательного пособия по географии для скандинавских школьников Любарская, ужав книгу в несколько раз, сделала легкую яркую авантюрную сказку для школьников советских – и от нее невозможно было оторваться. В результате географию Швеции мы знаем отвратительно (свою, правда, еще хуже), зато про стаю старой Акки Кебнекайсе, козни лиса Смирре, изгнание серых крыс из Глиммингемского замка помним до сих пор, а фраза «я старый моряк Розенбом» может запросто служить паролем для опознания своих.
Невероятный успех «Нильса» в переложении Любарской нисколько не удивителен – она успела пройти редакторскую школу Маршака. Именно ей великий и ужасный Маршак доверил редактуру своего «Мистера Твистера». И ее имя ничуть не теряется среди детгизовского созвездия авторов, редакторов, иллюстраторов. Сколько же все они успели до того момента, когда в чей-то злобный тупой мозг пришла мысль уничтожить веселое издательство, которому мы обязаны нашим книжным детством.
Когда-то неравнодушный к прелестной Шурочке Любарской Олейников посвятил ей пылкие стихи:
Хороши твои лодыжки,
И ступни, и шенкеля,
Твои ножки - шалунишки,
Твои пятки - штемпеля.
Если их намазать сажей
И потом к ним приложить
Небольшой листок бумажный -
Можно оттиск получить.
Буду эту я бумажку
Регулярно целовать
И, как белую ромашку,
Буду к сердцу прижимать!
Галантного поэта расстреляли в 37-м году, как и многих других сотрудников Детгиза. Разгром издательства напоминает сказку о теремке – немногие поэты и сказочники уцелели после того, как их теремком заинтересовалась госбезопасность. Любарская выжила чудом. Около двух лет она провела в тюрьме на Шпалерной и в Крестах. О том, как велись допросы, рассказала в печати уже после перестройки.
«Главный упор был на шпионаже. Нужны шпионы. Все равно, в пользу какой страны. Все равно, кто они — сторож пригородного огорода, или ученый, или литератор, или редактор детских книг, все годятся. «Подписывайте протокол», — сказал Слепнев, пододвигая ко мне папку. «Нет, я это не подпишу», — сказала я. Слепнев встал из-за стола и подошел ко мне вплотную. «Будете подписывать?» — «Нет». Он размахнулся и ударил меня по лицу. Дальше допрос шел так: «Подписывайте!» — «Не буду!» Удар. «Подписывайте!» — «Не подпишу!» Удар. «Признавайтесь!» — «Не признаюсь!» Удар. И так час за часом. Рассказывать об этом почти невозможно, невозможно передать меру беспомощности, страха, боли, отвращения... Под утро он отправил меня в камеру. А днем в камере, даже в самом дальнем уголке, не разрешалось даже дремать. Надзирательница мигом обнаруживала это. «Не спать!» — раздавался грубый окрик.
Так продолжалось трое суток. В конце третьей ночи я схватила перо и подписалась на одной странице слепневского сочинения. Я не очень вчитывалась в текст, я понимала, что расстрел неминуем, — из этого Дома не выходят. Собрав последние силы, я думала только об одном: нет ли на этой бредовой странице чьих-нибудь имен, кроме моего. Нет, как будто нет. Я одна сама себе и шпион, и террорист».
Рассказала и о «стойках», применявшихся как весьма действенное средство, - подследственную вынуждали стоять сутками. Так, например, допрашивали сокамерницу, финскую коммунистку. «Линду допрашивали десять суток подряд. Ее не били, пальцем не тронули. Ее заставили стоять. Стоять, пока не подпишет протокол о том, что она шпионка, — сочинение следователя, такого же палача, как Слепнев. На третьи сутки ее — отекшую, едва держащуюся на ногах — привели в камеру, как раз подоспела тюремная баланда. А потом Линду опять увели. Так было еще раза два. Мы всегда держали наготове миску с горячей водой (наш утренний чай), чтобы укутывать мокрыми теплыми тряпками распухшие руки и ноги нашей Линды. Когда последний раз она вернулась в камеру, она не могла говорить. У нее отек язык.
Только через несколько дней она рассказала нам, что с ней было. Пытка, на которую ее обрекли, шла в две смены. Следователи, дежурившие около нее по ночам, старались усилить ее физические страдания душевными муками. У Линды была маленькая дочка. Где она, что с ней сделали — Линда не знала. А следователи, развалившись на диване, начинали телефонные разговоры с домочадцами: «Ну как там Леночка? Ты купила ей новую куклу?» Быть может, все это говорилось, чтобы помучить Линду, в пустоту, по отключенному телефону».
Были, разумеется, среди детгизовцев и те, кто с готовностью поучаствовал в травле и доносах на недавних товарищей. Как правило, третьеразрядные, бездарные авторы, вся ценность которых заключалась в знании каких-то прикладных профессий, - писали за них, по сути, другие, та же Любарская. Николай Григорьев, до революции техник по ремонту водопроводов, на решающем собрании в Детгизе завывал, что враги народа хотели загубить детскую литературу, для этой цели собирались дома у Маршака, прикрываясь работой над рукописями.
Неутомимый писатель-водопроводчик засыпал Маршака письмами с угрозами и разоблачениями.
Но ближе к концу войны, убедившись, что Маршака так и не посадили, прислал ему другую цидульку: «Дорогой Самуил Яковлевич! Пора нам забыть те мелкие неприятности, которые между нами были. С начала воины я ушел на фронт, был ранен, сейчас нахожусь в Свердловске. Очень хочу приехать в Москву. Надеюсь, что Вы мне в этом поможете».
Или писатель Мирошниченко с не менее богатой биографией – когда-то уборщик вокзала в Пятигорске, в гражданскую – бравый кавалерист, обвинил работавшую с его рукописью Любарскую в том, что она «вредительски уводила его от правильного освещения гражданской войны». Когда на собрании Иосиф Гинзбург предъявил в ответ на обвинения снимок с титульного листа книги Мирошниченко «Юнармия», где автор в восторженных выражениях благодарит редактора за помощь в работе, оскорбленный в лучших чувствах Мирошниченко завопил: «Товарищи, на это собрание проник террорист и бросил бомбу!»
Директор Детгиза Криволапов открыл глаза бдительной общественности на козни арестованных редакторов, объяснив, что у них была «система скрытия опечаток, что приводило к многочисленным вырывкам и вклейкам, чем наносился большой материальный ущерб издательству».
К слову сказать, через много лет Криволапов, сам отсидев долгий срок как «активный участник антисоветской организации правых», пришел к Любарской просить прощения.
«И вот прошло полвека, - пишет Александра Иосифовна в конце своих воспоминаний о тех днях. - Выросло не одно поколение людей, для которых 37-й год (длившийся еще много лет) — только цифра в быстротекущем времени. Был когда-то Нерон, был Иван Грозный, был Сталин. Зачем вспоминать то, что было? Зачем снова об этом говорить?
Нет, надо помнить. Надо говорить… И так же, как пепел Клааса стучит в сердце Тиля Уленшпигеля, так и в моей душе всегда звучат сказанные мне прощальные слова: «Если вы когда-нибудь окажетесь на свободе, не позвольте вашему сердцу смягчиться».
Нет, не позволю. Никогда».
Ее рассказ предваряется словами: "Памяти всех моих погибших товарищей".
Сегодня, 29 октября, проводится акция "Возвращение имен". Каждый человек может зажечь свечу в память репрессированных и прочитать вслух имена погибших.
Татьяна Мэй