Маркиз Де Сад

[fluffy]

Интересно узнать, что думают форумчане относительно творчества этого автора.

[Лелька Алтайская**]

Абсолютно равнодушна. Не трогает, не восхищает.
Помню, матушка нашла у отца какую-то книжку де Сада, попыталась прочесть, а потом гневно и демонстративно сожгла в печке:) Вот батя сокрушался...

[CAXAPOK*]

Как-то лет 20 назад читала одну его книгу.Тогда о сексе нигде ни прочесть ни посмотреть у меня не было возможности....а тут такое!!! Тогда меня здорово зацепило.

[Ёжик Ашдодский]

Маркиз де Сад.......

http://www.playcast.ru/uploads/2009/06/27/1057677.jpg Донасьен Альфонс Франсуа, граф де Сад (фр. Donatien Alphonse François, comte de Sade), известный более под своим литературным именем маркиз де Сад (фр. marquis de Sade; 1740—1814) — французский писатель. Он был проповедником абсолютной свободы, которая не была бы ограничена ни моралью, ни религией, ни правом, а основной ценностью жизни считал возможность достижения высшего личного наслаждения. По его имени сексуальное удовлетворение, получаемое при причинении другому человеку боли или унижений, получило название садизм.


Род де Сада носил графский титул (фр. comte). Дед Донасьена был первым из этой фамилии, кто получил титул маркиз и стал именоваться «маркиз де Сад».


Донасьен Альфонс Франсуа де Сад родился 2 июня 1740 года в замке Конде в Париже. В 1745 году де Сада отправили жить к его дяде, аббату де Сад (аббат д’Эбрей), который должен был заниматься его воспитанием. В 1754 году Донасьен поступил в кавалерийское училище, в надежде сделать военную карьеру. В 1755 году он получил звание младшего лейтенанта королевского пехотного полка. В это время (1756—1763 гг.) в Европе разгорелась Семилетняя война, в которой маркиз де Сад принял активное участие. За заслуги в боях 14 января 1757 года он получил звание корнета карабинеров, а 21 апреля 1759 года — звание капитана кавалерии Бургонского полка. В 1763 году де Сад ушёл в отставку в звании капитана кавалерии. По возвращении в Париж Донасьен начал вести активную светскую жизнь. Он стал ухаживать за младшей дочерью господина де Монтрей, президента налоговой палаты Франции. Но господин Монтрей был против этой свадьбы, зато он смог организовать свадьбу де Сада со своей старшей дочерью Рене-Пелажи Кордье де Монтрей. 17 мая 1763 года с благословения короля Людовика XV и королевы они поженились. Но, имея буйный характер, де Сад не мог сидеть в новом доме, и поэтому посещал разные увеселительные заведения.


В 1768 г. Сад был привлечен к суду и заключен в тюрьму за насилие над женщиной, но по повелению короля Людовика XV преследование было прекращено. В 1772 г. он был приговорен парламентом к смертной казни «за содомию и отравление» (он обвинялся в том, что давал во время оргии проституткам подмешанную в еду шпанскую мушку, известную как вредный для здоровья афродизиак). Сад бежал, был арестован, опять бежал и вновь схвачен; смертный приговор был заменен тюремным заключением. В 1773 году де Сад совершил побег. В 1775 году де Сад похищает трех местных девушек с целью совершения изнасилования. История о пропаже девушек быстро обошла всю местность, и расследование этого дела быстро завершилось. Де Сада обвинили в похищении девушек с целью совращения.


27 мая 1778 года французский Король выдал разрешение де Саду обжаловать постановление 1772 года. Прованский парламент отменил решение марсельского суда, но приговорил маркиза к заточению в Венсенском замке. Де Саду удалось бежать, но вскоре инспектор арестовал его вновь.


В 1784 г. Сад был переведен в Бастилию, где начал писать свои романы и драмы. Позже он был переведен в психиатрическую больницу Шарантон, но в 1790 г. получил свободу. В 1791 г. появился в свет самый известный из его романов: «Justine оu les malheurs de la vertu» («Жюстина, или несчастья добродетели»), в 1797 г. вышедший вторым изданием, с еще более откровенными эпизодами; продолжением его явился роман «Juliette» («Жюльетта», 1798). В 1801 г., после усиления строгости нравов при диктатуре Бонапарта, издание этих романов было конфисковано, а Сад был вновь заключен в тюрьму.


Перед смертью маркиз де Сад написал завещание, в котором раскаивался в своих заблуждениях и просил похоронить его в лесу и насыпать на его могилу желудей, чтобы дорога к его могиле была забыта а само имя его стерлось из памяти людской. Его завещание было нарушено: тело маркиза было вскрыто; Ленорман, по всей видимости местный священник, не был предупреждён, и де Сада по христианскому обычаю похоронили на кладбище в Сен-Морис. Погребение состоялось 4 или 5 декабря 1814 года. По другой версии его похоронили в глухом углу его собственного поместья.


СЛУШАТЬ_____http://www.playcast.ru/i/i-download-small.gif (http://www.playcast.ru/uploads/2009/06/27/1057782.mp3)

[Белая Хризантема**]

Как жаль, хотела послушать песню, которую прислал Ежик , а страницы не существует ....грустно ..

[SB]

Моё мнение - творчество так себе.

[ИринaВлади]

Цветок каштана
(Источник. Маркиз де Сад, "Занимательные истории, новеллы и фаблио" (1 том Собрания сочинений в 10 томах). М.: Арт Бизнес Центр, 1998. С. 53.
Перевод с французского Э. Браиловской.)

Не смею ручаться, однако некоторые ученые уверяют нас, что цветок каштана имеет положительно тот же запах, что и семенная жидкость, которую природе угодно было поместить в чреслах мужчины для воспроизведения рода человеческого.

Юная пятнадцатилетняя девица, никогда не покидавшая родительского крова, как-то прогуливалась в обществе матери и одного весьма кокетливого аббата по каштановой аллее. Каштаны цвели, и их испарения наполняли воздух тем самым подозрительным ароматом, о сходстве которого с иным запахом мы только что осмелились высказаться.
- О Господи, матушка, как особенно здесь пахнет, - замечает молодая особа, не догадываясь, что ступает на опасный путь, - принюхайтесь, матушка… этот запах мне знаком.
- Замолчите, мадемуазель, прошу вас, не говорите о таких вещах.
- Но отчего же, матушка, я не вижу ничего худого в том, что аромат этот мне не совсем внове. И уверяю вас, что я ним уже встречалась.
- Мадемуазель…
- Матушка, я знаю его, говорю вам. Господин аббат, ответьте же мне, пожалуйста, разве это плохо, если я пытаюсь убедить матушку, что этот запах я уже вдыхала?
- Видите ли, мадемуазель, - сладко пропел аббат, теребя кружевное жабо, - конечно, зло само по себе в том невелико, однако мы находимся под сенью каштанов, а наш брат, натуралист, признает по правилам ботаники, что цветок каштана…
- И что же цветок каштана?
- А то, мадемуазель, что сие отдает ебней!

[Белая Хризантема**]

Класс!!Спасибо Ирина!

[Penis*]

Признаться вот этого не читал! :D Прикольно! Спасибо ,Ирина!

[Пyмяyx**]

Вот надо будет понюхать каштан.

http://naturalimages.ru/albums/derevya/kashtan-1.jpg

[ИринaВлади]

Философия в будуаре

Автор: Маркиз де Сад

РАЗВРАТНИКАМ Сластолюбцы всех поколений, лишь вам я адресую настоящее произведение: пусть вас питают его принципы, они благоприятствуют страстям, а страсти эти, которыми пугают вас холодные
пошлые моралисты, всего только средства, употребляемые природою, чтобы внушить человеку ее намерения по отношению к нему; не слушайте ничего, кроме этих сладостных страстей; их сущность одна должна привести вас к счастью.
Развращенные женщины, пусть сладострасная Сент-Анж станет вам примером; презирайте, подобно ей, все, что противно божественным законам наслаждения, облекавшим всю ее жизнь.
Юные девицы, слишком долго сдерживаемые абсурдными и опасными путами сверхъестественной добродетели и отвратительной религии, последуйте примеру пылкой Евгении; разрушьте, поприте ногами с тою же быстротой, что и она, все смехотворные заветы, навязанные тупоумными родителями.
А вы, любезные распутники, вы, что с самой юности не слушались иных шпор, кроме своих желаний и иных законов, кроме своих капризов, пусть служит вам образцом циничный Далмансе; идите дальше, как и он, если как и он хотите пройти все устланные цветами пути, уготованные вам развратом;
Под его наставничеством уверьтесь, что лишь расширяя сферу своих вкусов и фантазий, лишь жертвуя всем во имя сладострастья, насчастное существо, известное под именем человек, против его воли брошенное в эту унылую вселенную, может суметь взрастить несколько роз на шипах жизни.
Всякая мать предпишет сие чтение своей дочери.
ДИАЛОГ ПЕРВЫЙ Госпожа де Сент-Анж, Шевалье де Мирвель
М. де С.— А. — Здравсвуй, братец. Ну так что ж, господин
Долмансе?
Шевалье — Он придет ровно в четыре часа, обед только в семь, как видишь, нам хватит времени поболтать.
М. де С.— А. — Знаешь ли, братец, что я немного раскаиваюсь и в своем любопытстве, и во всех непристойных наших планах на сегодня? Ты, друг мой, поистине слишком снисходителен, тем более должна бы я быть благоразумной, тем более моя проклятая голова кружится и становится легкомысленной: ты все мне прощаешь, а это меня портит... В мои двадцать шесть лет я должна бы уже стать набожной, а я до сих пор самая распутная из женщин... Никто и представить не может, чем я занимаюсь, друг мой, и желаю исполнить. Я воображаю, что общаясь лишь с женщинами, стану благоразумной;... Что сосредоточившись в рамках моего пола, желания мои перестанут стремиться к вашему; пустые надежды, друг мой; наслажденья, коих я желала лишиться, еще пламенне загорались в моей душе, и я поняла, что если рождена для распутства, то бесполезно и думать сдержать себя: безумные желания вмиг разбивают любые оковы. Наконец, дорогой мой, я всеядное животное; я все люблю, все меня развлекает, я хочу объединить все жанры; однако, признай же, братец, не чистая же экстравагантность с моей стороны — желать узнать этого необыкновенного Долманса, который, ты говорил, за всю свою жизнь не мог видеть женщины, как предписывают обычаи, и, содомит из принципа, не только поклоняется как идолу своему полу, но и нашему уступает лишь при специальном условии, что получит лишь милые его сердцу возможности, коим привык пользоваться с мужчинами? Видишь ли, братец, какова моя странная фантазия: я хочу стать Ганимедом этого нового Юпитера, хочу наслаждаться его вкусами, его развращенностью, хочу стать жертвою его развращенности: До настоящего момента, дорогой мой, ты знаешь, я предавалась так тебе одному из любезности, да еще некоторым из моих людей, что, получая плату за это, согласны были только из корысти; сегодня же — уже не любезность и не каприз, но чистое влечение руководит мною... Между порабощавшими меня пристрастиями и теми, что еще меня поработят, я вижу непостижимую умом разницу, и хочу ее познать. Заклинаю, опиши мне своего Долманса, чтобы я хорошенько его могла себе представить, прежде чем он придет; ты ведь знаешь, я видела его лишь раз — на днях, в одном доме, где могла говорить с ним всего несколько минут.
Шевалье — Долмансе, сестрица, недавно исполнилось тридцать шесть лет; Он высок ростом, весьма красив лицом, глаза у него очень живые и одухотворенные, однако в чертах против его воли проступает что-то немного тяжеловатое и жестокое; у него самые красивые зубы, каких в целом свете не найдешь, некотрая томность в фигуре и движениях,
объеснимая без сомнения привычкою так часто вести себя подобно женщине; крайне элегантен, обладает прекрасным голосом, возможными талантами и особенно большою философичностью ума.
М. де С.— А. — Надеюсь, он не верит в бога.
Ш. — Ах! Ну о чем ты говоришь! Он — всем известный атеист, самыйбезнравственный из мужчин... О, это наиболее завершенная и полная развращенность, самая жестокая и испорченная личность, какая только может в мире существовать.

М. де С.— А. — Как все это меня возбуждает! Я буду в восторге от этого человека. А вкусы его, братец?
Ш. — Они тебе известны; содомские наслаждения милы ему и в активной и в пассивной роли; в своих удовольствиях он обожает одних лишь мужчин, и если изредка и соглашается испробовать женщин, то лишь при условии, что они также согласны изменить с ним своему полу. Я рассказывал ему о тебе, и предупредил о твоих намерениях; он принял предложение и в свою очередь предупреждае об условиях сделки. Я должен сказать тебе, сестрица, он наотрез откажется, если ты попытаешься увлечь его во что-то иное: "То, на что я соглашаюсь с вашей сестрой, — заявил он, — не более, чем уступка... Отклонение, каким я себя пятнаю очень редко и с большими предострожностями.

" М. де С.— А. — Пятнаю!.. Предосторожности!.. Безумно люблю язык этих любезных мужчин! Между нами, женщинами, тоже есть такие исключительные словечки, доказывающие, подобно сказанным им все глубокое отвращение, пронизывающее нас ко всему, что не соответствует исповедуемому культу... Э! Скажите-ка, дорогой, а тобою он овладел? С твоим-то прелестным личиком и двадцатью годами, я думаю, можно увлечь такого мужчину!

Ш. — Не скрою от тебя моей с ним экстравагантности: ты слишком умна, чтоб ее осудить. На самом деле я сам люблю женщин, а этим странным вкусам предаюсь лишь под влиянием какого-либо любезного человека. Но в таком случае я готов на все. Я далек от смехотворной спеси, заставляющих наших молодых шаллопаев считать, что на подобные предложения следует отвечать ударом трости; разве человек властен над своими вкусами? Надо понять тех, у кого они необычны, однако никогда их не бранить: их вина — вина природы; Они также не по своей воле появились на свет со вкусами, отличными от других, как мы не по своей воле рождаемся уродливыми или хорошо сложенными. Да разве есть что-нибудь неопрятное в том, что человек высказывает желание насладится вами? Нет, конечно; он делает вам комплимент; зачем же отвечать на это бранью и проклятиями? Лишь глупцы могут делать так; благоразумный
человек никогда не ответит на это иначе, чем я отвечаю; просто мир населен пошлыми дураками, чсчитающими, что признаться им в том, что их находят могущими дать наслаждение, значит их обидеть, и избалованные женщины, вечно ревнивыми ко всему, что как будто посягает на их права, они воображают себя Дон-Кихотами этих обыденных прав, глумясь над теми, кто не признает всю их универсальность.

М. де С.— А. — Ах! Друг мой, поцелуй меня! Ты не был бы моим братом, если бы думал иначе; однако чуть подробнее, заклинаю, о характере этого человека и его наслаждениях с тобою.

Ш. — Г-н Долмансе узнал от одного из моих друзей о том, что я, как ты знаешь, являюсь обладателем великолепного члена; он уговорил маркиза де В... Пргласить меня к ужину вместе с ним. И, раз уж я явился там, пришлось показать свое богатство; сначала мне показалось, что это чистое любопытство; но вскоре прелестные ягодицы, обращенные ко мне и призыв насладиться ими показали, что осмотр был продиктован истинным влечением. Я предупредил Долмансе обо всех трудностях предприятия, его ничего не испугало. "Это всего лишь агнец, — сказал он мне, — и вы не сможете даже похвастаться, что вы — самый выдающийся из всех мужчин, проникавший в предлагаемый вам зад!" Маркиз был тут же, он воодушевлял нас ласками, поглаживаниями и поцелуями всего того, что мы обы выставили напоказ. И вот я ринулся... — и хочу хотя бы как следует приготовится: "Боже вас сохрани! — Говорит маркиз, — вы лишите Долмансе доброй половины тех впечатлений, что он от вас ждет; он желает почувствовать, как его буквально разрывает... Разрывает. — "Он будет удовлетворен!" — отвечал я, слепо устремляясь к пропасти... И ты, сестрица, быть может думаешь, что мне пришлось слишком туго? Ничуть; каким бы огромным ни был мой член, я и опомниться не успел, как он уже исчез глубоко внутри тела, и повеса как будто даже не почувствовал этого. Я очень по дружески отнесся к Долмансе; Испытываемое им невероятное наслаждение, дрожь, его прелестные речи вскоре подействовали и на меня, и я буквально наводнил его. Едва я покинул его внутренности, как Долмансе, обернувшись ко мне, растрепанный, покрасневший, как вакханка, промолвил: "Видишь, шевалье, в какое ты привел меня состояние? — и при этом представил мне своенравный сухой очень длинный член, около шести пальцев в окружности; — заклинаю, любовь моя, снизойди послужить мне женщиной,
став уже моим любовником, чтобы я смог сказать, что насладился в твоих божественных объятиях всеми удовольствиями вкуса, которые так сильно ценю." Поскольку второе, как и первое, не вызывало для меня никаких сложностей, я согласился; маркиз, тут же перед моим взором, сняв панталоны, уманил меня еще немного побыть мужчиною для него, пока я буду женщиной для его друга; я поступил с ним так же, как и с Долмансе, котрый, возместив мне сторицею все удары, нанесенные мною нашему третьему, вскоре выплеснул мне внутрь ту волшебную жидкость, которою я почти одновременно оросил де В...

М. де С.— А. — Должно быть, братец, ты ощутил величайшее наслаждение, находясь вот атк, межу двумя; говорят, это великолепно.

Ш. — Естественно, ангел мой, это лучшее место; однако, что бы не говорили, все это лишь эксравагантности, которые я никогда не предпочту наслаждениям с женщинами.

М. де С.— А. — Ну что ж, дорогая любовь моя, чтобы отплатить тебе сегодня за твою любезную сговорчивость, я вознагражу твою страсть юной девственницей, и она красивей самой Любви.

Ш. Как! Вместе с Долмансе... Ты пригласила к себе женщину?

М. де С.— А. Это всего только наставничество; она — девочка, с которой я познакомилась прошлой осенью в монастыре, пока муж был на водах. Там мы ничего не могли, ни на что не осмеливались, за нами следило слишком много глаз, однако мы пообещали друг другу, что встретимся снова, как только это будет возможно; заняться единственно этим желанием, я для его осуществления познакомилась со всею семьей. Отец ее распутник... Я его приручила. Скоро красавица приедет, я ее жду; мы проведем вместе целых два дня... Два прекрасных дня; большую часть этого времени я употреблю на то, чтобы воспитать эту юную особу. Вместе с Долмансе мы вложим в эту юную головку все принципы самого безумного распутства, воспламеним его своим огнем, напитаем своей философией, внушим свои желания, и поскольку я стремлюсь еще и дополнить теорию небольшой практикой, поскольку я хочу еще и продемонстрировать все то, о чем будет идти речь, то тебе, братец, я предназначила пожать мирты Киферы, а Долмансе — розы Содома. Я же испытаю два удовольствия сразу, первое — самой насладиться преступной
страстью, а второе — преподать ее уроки, внушить вкус к ней милой невинной девочке, которую я увлекаю в наши сети. Ну что, шевалье, достоин ли этот план моего воображения? Ш. — Лишь в этом воображении он и мог родиться; этот план божественен, сестрица, и я обещаю безукоризненно сыграть великолепную роль, отведенную в нем мне. Ах! Плутовка, как же ты насладишься удовольствием воспитать это дитя! Какая радость для тебя развратить
ее, заглушить в юном сердечке все семена добродетели и религии, посеянные ее наставниками! Поистине, для меня это слишком хитро.

М. де С.— А. — Конечно, я ничего не пожалею, чтобы совратить ее, чтобы повергнуть в прах в ней все ложные принципы морали, какими только могли уже забить ей голову, я хочу в два урока сделать ее такой же распутницей, как и я сама... Такой же безбожницей... Такой же злодейкой. Предупреди Долмансе, введи его в курс дела, как только он
приедет, чтобы яд его безнравственности, наполнив это юное сердце вместе с тем, что впрысну в него я, сумели в одно мгновение с корнем вырвать все посевы добродетели, что могли там зародиться до нас.

Ш. — Невозможно было лучше выбрать человека, какой тебе нужен: Неверье, безбожность, бесчеловечность, распутство текут с уст Долмансе, как в древние времена святой елей с уст знаменитого архиепископа Камбре; Это самый великий соблазнитель, самый распутный и опасный человек... Ах! Милый друг, если только твоя ученица достойна учителя, можно поручиться она не устоит.

М. де С.— А. — Конечно, долго ждать не придется, насколько я знааю ее предрасположения...

Ш. — Однако, скажи, дорогая сестрица, ты не боишься родителей? А если девочка проболтается, вернувшись домой?
М. де С.— А. — Бояться нечего, отца я соблазнила... Он мой. Нужно ли признаваться? Я отдалась ему ради того, чтобы он закрыл глаза; он и не подозревает о моих намерениях, однако никогда не решится вмешиваться... Он у меня в руках.

Ш. — Ты пользуешься ужасными средствами!

М. де С.— А. — Такие и нужны, они по крайней мере верны.

Ш. — А скажи-ка, прошу тебя, кто эта юная особа?

М. де С.— А. — Ее зовут Евгения; она дочь некого Мистиваля, одного из самых богатых откупщиков столицы; ему около тридцати шести лет; матери не больше тридцати двух, а дочке — пятнадцать. Мистиваль так же распутен, как его жена — набожна. Что до Евгении, мой друг, я напрасно пыталась бы тебе ее описать; она выше моих способностей рассказчицы; тебе достаточно быть уверенным, что ни ты, ни я, без сомнения, никогда не видели в целом свете подобной прелести.

Ш. — Ну дай хоть набросок, если уж не можешь описать, чтобы, зная, пусть в общих чертах, с кем мне придется иметь дело, я лучше наполнил свою душу образом, которому собираюсь принести жертву.

М. де С.— А. — Ну что ж, друг мой, у нее каштановые волосы, и их едва можно захватить рукой, они длиной ниже талии; ослепительно белая кожа, нос с небольшой горбинкой, эбеново-черные пламенные глаза!.. О, друг мой, перед такими глазами не устоишь... Ты не можешь себе представить, на какие только глупости они заставили меня идти... Если б ты видел прекрасные ресницы, осеняющие их... Милые веки, их прикрывающие!.. У нее маленький ротик, великолепные зубы, и все это такой свежести!.. Одна из ее прелестей — элегантная осанка, то, как ее красивая головка прикреплена к плечам, тот гордый вид, с которым она поворачивает ее... Евгения для своих лет высока ростом; ей мало дать семнадцать; ее фигура — образец элегантности и изящества, грудь прелестна... Нет ничего лучше двух ее чудесных сосков!.. Они едва наполняют руку, но так нежны... Свежи... Белы!.. Я раз двадцать теряла голову, пока целовала их! Если б ты видел, как она оживлялась под моими ласками... Как ее большие глаза выражали состояние души!.. Мой друг, я не знаю, каково все остальное. Ах! Но если судить по тому, что я знаю, на самом Олимпе никогда не было ничего подобного... Однако, я слышу, это она... Оставь нас; выйди через сад, чтобы не встретить ее,
и приходи точно к назначенному часу.

Ш. — Нарисованный тобой портрет будет тебе порукою в моей точности. О, небо! Уйти... Покинуть тебя, когда я в таком состоянии!.. Прощай... Один поцелуй... Один единственный поцелуй, сестрица, пусть хоть он на время меня удовлетворит. (Она целует его, касаясь через одежду его члена, и молодой человек поспешно выходит. )

ДИАЛОГ ВТОРОЙ Мадам де Сент-Анж, Евгения

М. де С. — А. — Ах! Здравствуй, моя красавица; я ждала тебя с таким нетерпением, что ты должна о нем догадаться, если читаешь в моем сердце.

Евгения — О, моя милая, я думала уже, что никогда не уеду, так торопилась в твои объятия; за час до отъезда я вдруг испугалась, что все изменится; мать была совершенно против этой чудесной поездки; она заявила, что молодой девушке моего возраста неприлично ехать одной; однако отец так измучил ее позавчера, что одного его взгляда хватило,
чтобы вновь повергнуть госпожу де Мистиваль в прах; ей пришлось согласиться с тем, что мне позволил отец, и я умчалась. Мне дали два дня; послезавтра ты должна дать мне карету и одну из твоих женщин, чтобы я смогла вернуться.

М. де С. — А. — Как краток этот срок, мой ангел! В такое малое время я едва успею выразить тебе все те чувства, что ты мне внушаешь... А ведь нам есть о чем поговорить; ты не догадываешься, что именно во время нашей теперешней встречи я должна посвятить тебя в самые глубокие таинства Венеры? Хватит ли нам двух дней?

Евгения — Ах! Пока я не узнаю все, я не уеду... Я приехала, чтобы узнать многое, и останусь здесь до тех пор, пока не узнаю.

М. де С.— А. (целуя ее) — О! Любовь моя, сколько мы всего должны сделать и сказать друг другу! А кстати, не хочешь ли пообедать, моя королева? Возможно, урок затянется.

Евгения — Я, друг мой, ничего не хочу кроме как слушать тебя; мы пообедали в одном лье отсюда; и теперь я вполне могу потерпеть часов до восьми.

М. де С.— А. — Ну что ж, тогда пойдем в мой будуар, там нам будет удобнее; я уже предупредила слуг, будь уверена, там нам никто не помешает. (Обнявшись, уходят туда. )

ДИАЛОГ ТРЕТИЙ Сцена происходит в прелестном будуаре.

Госпожа де Сент-Анье, Евгения, Долмансе

Е. (очень удивлена, увидев в кабинете мужчину, которого не ожидала) О, боже! Милый друг, это предательство!

С. — А (так же удивленно) — Какой случай привел вас сюда, сударь. ы, мне кажется, должны были приехать только в четыре часа?

Долмансе — Все мы вечно как можно более торопим счастливый миг видеться с вами, сударыня; я встретил вашего брата; он счел, что мое присутствие необходимо на уроках, которые вы должны преподать мадемаузель; Он знал, что здесь откроется лицей и начнутся лекции; он тайно привел меня сюда, не считая, что вы его за это осудите, а сам,
зная, что его демонстрации будут необходимы лишь по истечении теоритических рассуждений, появится позже.

С. — А — Поистине, Долмансе, что за шутки...

Е. — Однако, меня они не обманули, друг мой; ты это все сама подстроила... Нужно было хоть посоветоваться со мной... Мне теперь так стыдно, что, без сомнения, этот стыд поменяет все наши планы.

С. — А — Должна тебя заверить, Евгения, идея такого сюрприза принадлежит исключительно моему брату; но пусть это тебя не пугает: Долмансе, которого я знаю за человека весьма любезного, обладает как раз тем уровнем философии, что нужен нам для твоего воспитания, и может быть лишь полезен в наших планах; что же касается его сдержанности, то я могу поручиться за него, как за себя. Так познакомься же, моя дорогая, с человеком, который в целом свете лучше всех способен стать твоим наставником, провести тебя к счастью и наслаждениям, которые мы хотели испытать вместе.

Евгения (краснея) — О, я все равно в смущении...

Долмансе — Ну-ну, прекрасная Евгения, успокойтесь... Целомудрие — как раз та самая дряхлая добродетель, с которого вы, при всех ваших прелестях, должны великолепно обходиться.

Евгения — Но как же с пристойностью...

Долмансе — Еще один обычай незапамятных времен, сегодня уже вышедший из моды. Он так противен природе! (Долмансе ловит Евгению, сжимает ее в объятиях и целует).

Евгения (защищаясь) — Прекратите же, сударь!.. Вы поистине со мной не церемонитесь!

С.— А. — Евгения, поверь мне, будет нам и той и другой оставаться недотрогами с этим прелестным человеком; я его знаю не больше, чем ты; но посмотри, как я ему доверяю! (Страстно целует его в губы) Поступай, как я.

Евгения — О! Я бы рада; где я найду лучший пример! (Она перестает сопротивляться Долмансе, и он горячо целует ее в губы, видно, что его язык проникает в ее рот. ) Долмансе — Ах! Любезное и очаровательное создание!

С.— А. (так же целует ее) — Так ты думаешь, маленькая плутовка, я не дождусь своей очереди? (Тут Долмансе, обнимая обеих, целует их по очереди добрую четверть часа, а они целуют друг друга и его) Долмансе — Ах! Такое начало уже обжигает меня страстью! Сударыня, поверите ли? Здесь необыкновенно жарко: нам надо раздеться, будет гораздо лучше.

С.— А. — Я согласна; наденем эти газовые сорочки: они скроют лишь то, что нужно скрыть от страсти.

Евгения — Воистину, милая моя, вы заставляете меня делать такие вещи!..

С.— А. (помогая ей раздеться) — Много забавного, не так ли?

Евгения — По крайней мере, это неприлично... Ах! Как ты меня целуешь!

С.— А. — Какая чудесная грудь!.. Как едва распустившаяся роза.

Долмансе (глядя на соски Евгении, но не касаясь их) — и обещщающая иные прелести... Много более ценные.

С.— А. — Ценные?

Долмансе — О, да, клянусь честью! (Говоря так, Долмансе делает вид что поворачивает Евгению, чтобы посмотреть на нее сзади)

Евгения — О, нет, нет, умоляю вас.

С.— А. — Нет, Долмансе, я пока не хочу, чтоб вы видели... То, что имеет над вами такую власть, если вы будете над этим думать, то не сможете уже рассуждать хладнокровно. Нам нужны ваши уроки, преподайте нам их, а вожделенные вами мирты увенчают вас потом.

Долмансе — Ладно, но чтобы показать, дать этому дитя первые уроки распутства, нужно, чтобы по крайней мере вы, сударыня, соблаговолили мне помочь.

С.— А. — И в добрый час!.. Ну вот, смотрите, на мне больше ничего нет:

Показывайте, сколько хотите!

Долмансе — Ах! Прекрасное тело!.. Сама Венера, украшенная Грациями!

Евгения — О! Милый мой друг, сколько прелестей! Позволь мне вдоволь наглядется на них, позволь покрыть их поцелуями. (Исполняет сказанное)

Долмансе — Какие великолепные наклонности! Не так горячо, прекрасная Евгения, в настоящий момент я требую от вас всего лишь внимания.

Евгения — Да, да, я слушаю, слушаю... Но она так красива... Такая пухленькая, такая свеженькая!.. Ах, как она очаровательна, моя милая подруга, не так ли, сударь?

Долмансе — Конечно, она прекрасна... Совершенно великолепна; однако я убежден — вы ей ни в чем не уступаете... Ну так слушайте же, милая моя ученица, или бойтесь, если вы не будете покорны, я воспользуюсь теми правами, котрыми меня щедро наделяет звание вашего учителя.

С.— А. — О, да, да, Долмансе, я отдаю ее в ваши руки; ее нужно серьезно побранить, если она ослушается.

Долмансе — Я могу не ограничиться выговорами...

Евгения — О, небо праведное! Вы меня пугаете... О чем вы, сударь?

Долмансе (шепча и целуя Евгению в губы) — Кара... Наказание, эти милые маленькие ягодицы вполне смогут мне ответить за ошибки головки. (Он шлепает ее через газовую сорочку, в которую Евгения теперь облачена. )

С.— А. — Я поддерживаю эти намерения, но не все остальное. Начнем урок, или то краткое время, что нам отпущено, чтобы насладиться Евгенией, все уйдет на приготовления и мы не успеем ее приобщить.

Долмансе (касаясь по порядку всех частей тела мадам де Сент-Анж, котрые называет) — Я начинаю. Не буду говорить об этих шарах из плоти, вы, Евгения, не хуже чем я знаете, что их обычно называют грудь, груди, соски; Они очень важны для получения наслаждения; любовник, находясь в экстазе, видит их перед собой; он их ласкает, мнет, а
некоторые находят в них даже оплот наслаждения, и когда член скрывается между холмами Венеры, которыми женщина сжимает этот член, уже несколько движений вызывают у некоторых мужчин истечение благоухающего животворного бальзама, что являет собою все счастье распутников... Однако, нам придется все время рассуждать о члене, так не надо ли, кстати, сударыня, рассказать о нем нашей ученице?

С.— А. — Я тоже так думаю.

Долмансе — Ну что ж, сударыня, я лягу вот сюда на канапе, вы сядете рядом, возьмете нужный предмет в руки и сами объясните его свойства нашей ученице. (Долмансе ложится, и госпожа де Сент-Анж рассказывает. )

С.— А. — Этот скипетр Венеры, что ты видишь, Евгения — первый поставщик наслаждений любви; его чаще всего называют членом, нет ни одной части человеческого тела, куда он не мог бы проникнуть. Он всегда верен страстям своего хозяина, и иногда скрывается вот здесь (касается лобка Евгении): это его обычное убежище... Наиболее часто
употреблемое, но не самое сладостное; стремясь к храму более таинственному, любой распутник мечтает насладится здесь (она раздвигает ягодицы и указывает на анальное отверстие): мы еще вернемся к этому удовольствию, оно лучше всех; рот, губы, подмышки так же часто представляют алтари, где он курит свой фимиам; Однако все же, каким бы ни было то прибежище, которое он выбирает, он всегда, несколько мгновений потрепетав, извергает белую вязкую жидкость, истечение которой погружает мужчину в безумие, достаточно пламенное, чтобы дать ему самые сильные наслаждения, каких он только может чаять в жизни.

Евгения — Ах, как бы я хотела увидеть эту жидкость!

С.— А. — Этого можно добиться простым движением руки; посмотри, как он напрягается, когда я его касаюсь! Эти движения называются поллюцией, а как говорят распутники, действие это называется мастурбировать.

Евгения — О! Друг мой милый, позволь мне помастурбировать этот великолепный член.

Долмансе — Я больше не могу! Пусть она делает, что хочет, сударыня: Такая наивность вызывает у меня ужасную эрекцию.

С.— А. — Я против такой горячности. Долмансе, будьте благоразумны, истечение семени, смирив живость твоих животных имстинктов, замедлит и наши рассуждения.

Евгения (касаясь яичек Долмансе) — О! Как мне жаль, мой добрый друг, что ты противишься моим желаниям! А эти шарики, они зачем так называются?

С.— А. — Они обычно называются яички... А по ученому — теститула. В этих шариках находится источник того животворного семени, о котором я тебе только что говорила, и истечение которого в матку женщины производит человеческий род; однако мы не будем долго останавливаться на таких деталях, Евгения, они больше относятся к медицине, чем к распутству. Красивая девушка должна стремиться лишь к соитию, но никогда к зачатию. Мы пропустим все то, что касается пошлого механизма производства себе подобных, и будем говорить в основном и единственно о распутных наслаждениях, дух которых ни в коей мере не касается деторождения.

Евгения — Но, дорогой мой друг, если этот огромный член, который едва умещается у меня в руке, проникает, как ты утверждаешь, в такое маленькое отверстие, как у тебя сзади, это должно причинять женщине сильную боль.

С.— А. — Происходит ли такое проникновение спереди или сзади, когда женщина еще к этому не привыкла, она всегда испытывает некоторую боль. Природе заблагорассудилось проложить нам путь к счастью лишь через страдания; однако, победив их, мы чувствуем ни с чем не сравнимые наслаждения, и то, что мы испытываем при введении такого члена в анальное отверстие — несомненно, наиболее предпочтительно в сравнении со всеми теми, что может вызвать такое проникновение спереди. Да и скольких опасностей в таком случае избегает женщина! Меньше риска здоровью, и никакого — забеременеть. Сейчас я не буду распространяться об этом наслаждении; наш общий наставник, Евгения, вскоре подробно объяснит нам его, и дополнив теорию практикой, надеюсь, убедит тебя, моя милая, что из всех наслаждений совокупления это — единственное, которое ты должна предпочесть.

Долмансе — Заклинаю вас, сударыня, поторопитесь с рассуждениями, я больше не могу; сейчас я против воли извержу семя, и этот страшный член, уже поверженный, не сможет более служить вашим наставлениям.

Евгения — Как! Он поникнет, ах, дорогая моя, если потеряет то семя, о котором ты говорила!.. О! Дай мне принять его, я хочу увидеть, каким он станет... И потом, мне так хочется посмотреть на это извержение!

С.— А. — Нет, нет. Долмансе, встаньте; согласитесь, ведь это — награда за труды, и я не могу вручить вам ее раньше, чем вы это заслуживаете.

Долмансе — Ладно; однако, чтобы лучше убедить Евгению во всем, что мы раскроем ей о наслаждении, что мешает вам начать ласкать ее на моих глазах, например?

С.— А. — Ничто, конечно же, и я возьмусь за это с тем большей радостью, что этот урок распутства лишь поможет нашему делу. Ляг вот сюда на канапе, моя милая.

Евгения — О! Боже! Приют очарования! А зачем все эти зеркала?

С.— А. — Затем, чтобы повторяя отражения в тысячах вариантов, они до бесконечности преумножали одно наслаждение в глазах тех, кто вкушает его на этой оттоманке. Ни один уголок тел, таким образом не может быть скрыт: Необходимо, чтобы было видно все полностью; это как будто множество пар, собранных вокруг тех, что связаны любовью, множество подражающих их наслаждению, множество великолепных картин, возбуждающих дерзкие ласки, и будто дополняющих их.

[ИринaВлади]

Философия в будуаре
Автор: Маркиз де Сад

Продолжение:
Евгения - Какая прелестная уловка!
С.-А. - Долмансе, помогите жертве раздеться.
Долмансе - Это нетрудно, остается ведь лишь снять этот газ, и обнажить самые сокровенные прелести. (Раздевает ее, и его взгляд сразу же устремляется к ее ягодицам.) Наконец-то я вижу их, эти божественные и драгоценные дары, к которым так пламенно стремлюсь!.. Черт возьми! какая смуглость и свежесть, совершенство и изящество!.. Никогда не видел ничего подобного!
С.-А. - Ах! хитрец! даже первые слова лести выдают твои вкусы и влечения!
Долмансе - Да может ли быть на свете что-нибудь прекраснее? Ну где найдет любовь божественней алтарь?.. Евгения... великолепная Евгения, дай мне расточить этим ягодицам нежнейшие из ласк! (Гладит и с воодушевлением целует их.)
С.-А. - Перестаньте, распутник!.. Вы забыли, Евгения принадлежит мне одной, она - лишь высочайшая награда за ожидаемые от вас наставления; лишь получив их, она станет вам платою. Смирите вашу пламень, или я рассержусь.
Долмансе - Ах, плутовка! это ревность... Ну что ж, предайтесь мне сами; я так же буду поклоняться вам. (Снимает сорочку с г-жи де Сент-Анж и ласкает ее ягодицы.) Ах, какая прелесть, ангел мой... не меньшая краса! Дай, я сравню их... дай, полюбуюсь вами обеими: Ганимед рядом с Аенерою! (целует ягодицы той и другой) Я хочу навсегда запечатлеть в памяти очаровательное зрелище таких красот, так не могли бы вы, сударыни, обнявшись, подольше дать моему взору насладиться видом этих прелестных полушарий, мною боготворимых?
С.-А. - Ради бога!.. Ну, что, вы довольны? (Они, обнявшись, становятся спиной к Долмансе)
Долмансе - Лучше нельзя: именно этого я и хотел; а теперь двигайтесь со всею горячностью сладострастия; пусть ваши полушария ритмично опускаются и приподнимаются, как будто вы следуете ощущениям наслаждения... Так, так, прелестно!..
Евгения - Ах, милая моя, как хорошо с тобой! Как называется то, что мы делаем?
С.-А. - Это называется заниматься петтингом, дорогая... Ласкать друг друга; однако, давай, изменим позу; посмотри на мое влагалище... так называется храм Венеры. Взгляни вот сюда, где моя рука; я его сейчас приоткрою. Видишь этот холмик, он называется лобок: к четырнадцати или пятнадцати годам, когда у девушки начинаются менструации, он обычно покрывается волосками. Вот этот язычок под ним называется клитор. В нем заключена вся чувственность женщины; так как и у меня; достаточно его коснуться, и я уже в экстазе... Попробуй... Ах! Плутовка! Что ты делаешь!.. Можно подумать, ты только тем и занималась всю жизнь!... Перестань!.. Перестань!.. Хватит, говорю тебе, я не хочу!.. Ах! Помогите, Далмансе!.. От очаровательных пальчиков этой красавицы я сейчас потеряю голову!
Д. - Ну что ж! Чтобы успокоить, если можно, ваши чувства, сменив их направление, попробуйте сами приласкать ее; возьмите себя в руки, пусть она попросит пощады... Вот так!... Именно в таком положении; ее симпатичные ягодички таким образом окажутся поближе ко мне; и я легонько пощекочу их пальцем... Сдавайтесь, Евгения; предайтесь полностью наслаждению; пусть это будет единственным божеством вашей жизни; ему одному юная девушка должна подчиняться, и в ее глазах на должно быть ничего более святого, чем наслаждение.
Е. - Ах! По крайней мере нет ничего прекраснее, я чувствую... Я вне себя... не знаю, что я говорю и делаю... Какое опьянение чувств!
Д. - Как эта маленькая плутовка течет!... Ее анус будто пережимает мне палец... Как чудно было бы сейчас насладиться им! (Поднимается и приближает член к заднему проходу девушки.)
С.-А. - Потерпите еще немного. Нас должно занимать лишь воспитание этой милой девочки!... Такое удовольствие наставлять ее!
Д. - Хорошо! Видишь Евгения, при более или менее продолжительных ласках семенные железы набухают и в конце концов извергают жидкость, истечение которой погружает женщину в чудесный экстаз. Это назывется течь. Как только твоя милая подруга позволит, я покажу тебе, насколько более энергично и неудержимо то же самое происходит с мужчинами.
С.-А. - Подожди, Евгения, сейчас я научу тебя еще одному способу доставить женщине крайнее наслаждение. Раздвинь пошире бедра... Видите, Далмансе, в таком положении ее анус все также свободен! Можете ласкать его, пока я буду делать то же самое языком спереди, пусть она с нашей помощью придет в экстаз раза три-четыре, если возможно. У тебя прекрасный лобок, Евгения. Как мне нравится целовать этот дикий пушок!... Твой клитор, теперь я лучше его вижу, мало развит, но очень чувствителен... Как ты дрожишь!... Пусти меня... Ах! Ты без всякого сомнения девственна!... Скажи, что ты ощущаешь при прикосновении наших губ одновременно к обоим твоим отверстиям. (Выполняет сказанное.)
Е. - Ах! Дорогая моя, это чудо, это ощущение невозможно описать! Мне очень трудно сказать, который из ваших языков вызывает у меня более глубокое безумие.
Д. - Учитывая наши позы, мой член близок к вашим рукам, сударыня; приласкайте его, прошу вас, пока я целую этот божественный анус. Поглубже язычок, сударыня; не ограничивайтесь клитором; проникайте своими сладострастными устами прямо в матку: так мы скорее добъемся истечения влаги.
Е. (вытянувшись) - Ах! Я больше не могу, я умираю! Друзья мои, не оставляйте меня, я сейчас потеряю сознание!... (Истекает влагою между двумя наставниками.)
С.-А. - Ну что, моя милая, как ты чувствуешь себя, испытав доставленное нами наслаждение?
Е. - Я умираю; я без сил... со мной все кончено!... Но объясните же, прошу вас, те два слова, что вы произнесли, а я не понимаю; прежде всего, что означает матка?
С.А. - Это нечто вроде полости, похоже на сосуд, горлышко которого обхватывает член мужчины и принимает извергающуюся влагу женщины посредством истечения из желез, и семя мужчины, его мы тебе еще покажем; из смеси этих жидкостей появляется зародыш, из которого получаются поочередно то мальчики, то девочки.
Е. - Ах, понимаю; это определение объясняет и понятие влаги, которое я сперва не поняла хорошенько. И соединение семени необходимо для появления зародыша?
С.-А. - Конечно, хотя сейчас уже доказано, что зародыш обязан своим существованием лишь семени мужчины; пусть одно, без смешения с влагою женщины, оно ничего не стоит; но наша влага только способствует развитию; она на производит, она помогает производству, не являясь его причиною. Некоторые современные натуралисты заявляют даже, что она вовсе бесполезна; из чего моралисты, руководствующиеся открытием ученых, выводят, достаточно правдоподобно, что в таком случае ребенок, кровь от крови своего отца, обязан преданностью лишь ему. Это утверждение небезосновательно, и хоть я и женщина, я не отважусь его оспорить.
Е. - Я нахожу подтверждение сказанного тобой в своем сердце, моя дорогая, так как я безумно люблю отца, и чувствую, что ненавижу мать.
Д. - В этом предпочтении нет ничего удивительного: я думаю совершенно также; ведь я все еще не могу утешиться после смерти отца, в то время как потеряв мать, скорее обрадовался. Я от всего сердца ненавидел ее. Не бойтесь питать такие чувства, Евгения: они естественны. Происходя единственно от крови отцов, мы решительно ничем не обязаны матери; впрочем, они лишь предавались акту, в то время как отец добивался ее; следовательно, рожденья нашего желал отец, а мать всего только согласилась с этим. Какая разница в чувствах!
С.-А. - В твою пользу, Евгения, есть еще тысяча причин. Если какую-либо мать в мире и должно ненавидеть, так именно твою! Сварливая, суеверная, набожная,бранчливая... и возмутительная ханжа, могу поспорить, эта тихоня за всю свою жизнь ни разу не оступилась... Ах, дорогая моя, как я ненавижу добродетельных женщин!... Однако, мы к этому еще вернемся.
Д. - Не нужно ли теперь под моим руководством научить Евгению возвращать сторицей то, чем вы только что ее наградили, чтобы она в моем присутствии ласкала вас?
С.-А. - Согласна, считаю даже это полезным, а вы в это время, Далмансе, без сомнения, желаете пусть меня сзади?
Д. - Как вы можете сомневаться, сударыня, в том удовольствии, с которым я выражу свое полнейшее к вам почтение?
С.-А. - (поворачиваясь к нему спиной) - Ну что, вот так - хорошо?
Д. - Прекрасно! Теперь я могу наилучшим образом оказать вам те же услуги, которые пришлись по душе Евгении. Итак, маленькая глупышка, устройтесь поудобнее, голову между ног вашей подруги, и язычком действуйте так же, как только что действовала она. Надо же! В таком положении мне доступны ягодицы вас обеих, и я смогу прекрасно ласкать Евгению, целуя ее милую подружку. Вот... так... Смотрите, как нам хорошо всем вместе.
С.-А. (в волнении) - Я сейчас умру, черт возьми!... Далмансе, как мне нравится держать в руке твой член, пока я теку!... Было бы так хорошо, если бы он наводнил меня семенем!... Ласкайте!... Да целуйте же меня, проклятье небу!... Ах, как я люблю быть шлюхой, вот так истекая семенем!.. Кончено, я больше не могу... Вы оба привели меня в экстаз... Мне кажется, я за всю свою жизнь не испытала такого наслаждения.
Е. - Как я счастлива, что сумела это сделать! Однако, милый друг, у тебя вырвалось еще одно словечко, которого я не знаю. Что означает это выражение шлюха? Извини, но ты ведь знаешь, что я пришла сюда учиться.
С.-А. - Дорогая моя, так называют тех жертв развращенности мужчин, что всегда готовы поддаться своему темпераменту или корысти; они счастливые и почтенные создания, их осуждает общественное мнение, но венчает сладострастье, они нужнее обшеству, чем ханжи, и имеют мужество ради служения ему пожертвовать тем уважением, которого это общество осмелилось несправедливо их лишить. Да зравствует те, кого звание это возвышает в их глазах! Вот истинно любезные, единственно подлинно философски мыслящие женщины! Что до меня, моя дорогая, я с двенадцати лет делаю все, чтоб удостоиться этого звания, и уверяю тебя, не только не скучаю, а наслаждаюсь на этом поприще. Больше того: я люблю, когда во время близости, меня называют так; это оскорбление кружит мне голову.
Е. - О, я понимаю тебя, дорогая, я тоже не обижусь, если меня назовут так, хоть пока и не заслуживаю этого звания; однако, не противоречит ли такое поведение добродетели, и не оскорбляем ли мы ее, поступая таким образом?
Д. - Ах! Забудь о добродетелях, Евгения! Есть ли хоть одна жертва, какую можно принести этим ложным божествам, что стоила бы и минуты тех наслаждений, какими мы оскорбляем их? Знай, добродетель - лишь химера, и культ ее состоит в вечных лишениях, в бесчисленных преступлений против вдохновений темперамента. Могут ли такие движения души быть естественными? Разве природа может внушить что-либо ее оскробляющее? Не поддавайся тем женщинам, коих называют добродетельными, Евгения. Если хочешь, они служат вовсе не тем страстям, что мы, а другим, часто много более презренным... Честолюбие, гордыня, чрезмерная корысть, а часто - еще и одна лишь холодность темперамента, ничего им не говорящего. Обязаны ль мы чем-нибудь подобным существам, спрашиваю я? Не следуют ли они единственно внушениям себялюбия? Разве лучше, мудрее, правильнее жертвовать эгоизму, чем страстям? Я считаю, что одно другого стоит, и тот, кто слушается голоса последних, без сомнения, гораздо умнее, поскольку они - голос природы, нежели первый - голос глупости и предрассудков. Одна капля семени из этого члена, Евгения, мне дороже, чем самые высшие деянияпрезираемой мною добродетели.
Е. (Во время этих рассуждений женщины немного успокаиваются, и вновь одевшись в сорочки, полулежат на канапе, а Далмансе сидит рядом в большом кресле.) - Но есть ведь много различных видов добродетелей, что же вы думаете, например, о благочестии?
Д. - Что эта добродетель для того, кто не верит в религию? А кто может верить в религию? Ну же, Евгения, рассудим по порядку: то, что вы назывете религией, - не соглашение ли, связывающее человека с его Создателем, обязывающее свидетельствовать посредством культа свою признательность за существование, полученное от этого верховного творца?
Е. - Вы выразились как нельзя лучше.
Д. - Ну так вот! Если доказано, что человек обязан своим существованием лишь неотвратимым законом природы; если подтверждено, что он также древен на этой планете, как и сама планета, и, как дуб, лев, минералы, скрытые внутри планеты, - лишь организм, необходимый в существовании этой планеты, и не обязан собственным существованием никому; если это доказано, что этот Бог, которого глупцы рассматривают как единственного творца и создателя всего, что мы видим, - лишь nec plus ultra [nec plus ultra (лат.) - до крайних пределов, самый лучший, непревзойденный] человеческого разума, лишь призрак, появляющийся в тот миг, когда этот разум перестает что-либо различать, чтобы помочь ему в работе; если подтверждено, что существование этого Бога невозможно, и природа в своем вечном движении и развитии сама собою производит то, что глупцы любят считать подаренным ей свыше; если верно, что даже предположив наличие этого инертного существа - мы увидим всю его смехотворность, поскольку его деятельность длилась всего один день, и вот уж миллионы веков оно пребывает в презренном бездействии; даже предположив, что он существует, как нам о том вещают религии, - это самое презренное из существ, поскольку терпит зло на земле, тогда как всемогущество его могло бы воспрепятствовать ему; если, говорю я, все это доказано, а это несомненно, - верите ли вы, Евгения, тогда, что благочестие, связывающее человека с этим глупым, беспомощным, жестоким и ничтожным Создателем есть необходимая добродетель?
Е. (госпоже де Сент-Анж) - Как?! Милый мой друг, существование Бога - и вправду химера?
С.-А. -И без сомнения, одно из самых презренных.
Д. - Да нужно лишиться разума, чтобы в нее верить. Этот мерзкий призрак, плод страха одних и слабости других, Евгения, бесполезен в системе земли; и он был бы, несомненно, даже вреден, поскольку его воля, должная быть справедливой, никогда не смогла бы вписаться в основополагающие несправедливости законов природы; он должен был бы вечно стремиться к добру, а природа желает его лишь в возмещении зла, служащего ее законам; он должен был бы вечно действовать, и природа, один из законов которой - это вечное действие, была бы в вечной конкуренции и вечном противостоянии с ним. Однако, кто-нибудь на это скажет, что природа и Бог одно и то же. Разве это не абсурд? Созданное не может быть равно создателю: разве часы могут быть часовщиком? Ну что ж, продолжит кто-либо, природа - ничто, ?Бог - все. Еще одна глупость! Во вселенной необходимо существуют два элемента: создающий деятель и созданный индивидуум. Так кто же этот создающий деятель? Нужно разрешить лишь эту проблему; это единственный вопрос, требующий ответа.
Если природа действует, развивается по неизвестным нам причинам, если движение неотделимо от материи, если, наконец, она одна может, благодаря своей энергии, создавать, производить, сохранять, поддерживать, двигать в бескрайних пространствах вселенной все планеты, вид которых нас изумляет, а единообразное, неизменное движение - наполняет преклонением и восхищением, то какая же необходимость искать вовне чуждого всему этому деятелю, когда эта активная способность заключена исключительно в самой природе, которая не что иное, как движущаяся материя? Объяснит ли что-нибудь ваша божественная химера? Я не верю, что это можно доказать. Даже если я ошибаюсь во внутренних свойствах материи, передо мною лишь одно проблема. А что же делаете вы, предлагая мне своего Бога? Задаете мне еще одну. Да как же я могу рассматривать... представить себе вашего Бога через догмы христианской религии? Посмотрим, как она его описывает...
Что вижу я в Боге этого лживого культа, как непоследовательное варварское существо, создающее сегодня мир, в постройке которого оно завтра раскаивается? Что вижу я в нем, как не слабое существо, никак не могущее повлиять на человека? Это создание, происходящее от него, все-таки господствует над ним; оно может его оскорбить и тем заслужить вечные муки! Какое же слабое существо этот Бог! Как! Он создал все, что мы видим, и не в состоянии сделать человека таким, как хочет? Однако, ответите вы мне, если б он создал его таким, то человек и вовсе не имел бы никаких заслуг. Какая пошлость! Да какая же необходимость человеку иметь заслуги перед своим Богом? Будчи совершенным, он никогда не смог бы причинить зло, и потому создание было бы достойно Создателя. Оставлять же человеку выбор - значит искушать его. Впрочем, Бог, благодаря своему бесконечному провидению, знал, что из этого получится. Следовательно, он ради удовольствия губит созданное. Какой же это ужасный Бог! Чудовище! Негодяй, более достойный нашей ненависти и непримиримой мести! И в то же время, недовольный таким высоким деянием, он топит человека, чтобы обратить его в свою веру, сжигает его, проклинает. Но ничто не может его изменить. Более могущественное существо, чем этот Бог, Дьявол, никогда не теряющий своей власти, всегда могущий восстать против своего создателя, всегда может своими соблазнами смутить стадо, пасомое Вседержителем. Ничто не может победить энергию этого демона в нас. Так что же тогда, по-вашему, выдумывает мерзостный Бог, исповедуемый вами? У него есть сын, единственный сын, хоть откуда он у него - неизвестно; человек, как он сам зачинает, так хочет и чтобы бог зачал; и вот эту-то значительную часть себя самого он свергает с небес. Вы, может, воображаете, что это священнное создание появится среди небесных лучей, в свите ангелов, на виду у всей вселенной... Ничуть; Бог, явившийся спасти землю, рождается из чрева иудейской шлюхи, в свином хлеву! Благородное происхождение, ничего не скажешь! Так может быть, его почетная миссия восполнит упущения? Последуем за этим персонажем. Что он говорит? Что делает? Какое священное послание узнаем мы от него? Какую тайну он открывает? Какую догму нам предписывает? В каких, наконец, деяниях воплотится его величие?
Вначале я вижу нищее детство, некоторые, весьма распутные, без сомнения услуги этого плута священникам Иерусалимского храма; затем он пропадает на целых пятнадцать лет, в течение которых хитрец проникается всеми выдумками египетской школы, которые наконец и приносит в Иудею. Едва появившись там, он сразу демонстрирует свое безумие, объявляя себя сыном Бога, равным отцу, он присоединяет к этому союзу еще один призрак, называемый им Духом Святым и утверждает, что эта троица - на самом деле одно целое! Чем более это смехотворное чудо удивляет разум, тем упрямей лжец говорит о величии заслуги принять его... и об опасности в него не уверовать. Этот глупец утверждает, что будучи богом, принял плоть человеческого дитя ради того, чтоб спасти нас всех; и великие чудеса, которые он совершит на наших глазах, вскоре убедят в этом весь мир! На кокам-то ужине, где собрались пьянчужки, хитрецу и правда удается, как говорят, превратить воду в вино; в пустыне он кормит нескольких бездельников припрятанными продуктами, заготовленными его подручными; один из его приятелей притворяется мертвым, и наш обманщик его воскрешает; он переносится на какую-то гору и там, в присутствии двух или трех своих друзей устраивает такое мошенничество, что любой их современных махинаторов покраснел бы от стыда.
Однако, с воодушевлением проклиная всех тех, кто в него не верит, хитрец обещает в награду небеса всем глупцам, что его послушают. Он ничего не пишет, поскольку невежествен; говорит очень мало, поскольку глуп; делает же еще меньше, поскольку слаб, и вконец замучив чиновников магистрата, которым надоели соблазнительные, хоть и очень немногочисленные речи, шарлатан вынуждает распять его на кресте, предварительно убедив сопровождающих прохвостов, что как только они его позовут, он будет спускаться и кормить их своей плотью и кровью. Его пытают, он не сопротивляется. Почтенный отец его, этот самый Великий Бог, о сошествии которого он осмеливается говорить, не подает ему никакой помощи, и с обманщиком обращаются как с последним из преступников, достойным вождем которых он был.
Собираются его приспешники: "Мы погибли, - говорят они, - и все надежды рассеются, если мы не спасемся восстанием. Подпоим стражу, стерегущую Иисуса; похитим его тело, и возвестим, что он воскрес; это средство верное; если мы заставим людей верить в этот обман, то новая наша религия распространится повсюду, соблазнит весь мир. Так сделаем же это!" Уловка с успехом устраивается. Сколько обманщиков обеспечили себе множество заслуг благодаря одной лишь дерзости! Тело похищено; глупцы, женщины, дети вопят что есть сил, о чуде, но однако, в большом городе, где произошли такие великие чудеса, в городе, запятнанном кровью Бога, никто не хочет верить в этого Бога; там не происходит не единого обращения. Больше того: событие это так недостойно огласки, что о нем не упоминает ни один историк. Лишь ученики обманщика думают извлечь выгоду из мошенничества, и то немного погодя.
Однако это соображение очень сильно, и они ждут несколько лет, прежде чем воспользоваться своей неслыханной ложью; и вот наконец они воздвигает на ней шаткое здание своей отвратительной доктрины. Людям нравится любая перемена. Народ устал от деспотизма императоров, они очень быстро добиваются признания: такова история всех заблуждений. Вскоре алтари Венеры и Марса сменились алтврями Иисуса и Марии; жизнеописание лжеца было опубликовано; у пошлого этого романа нашлись глупцы-поклонники; ему в уста вложили добрую сотню таких высказываний, о которых он даже и не думал никогда; некоторые из его нелепых заявлений сразу стали основою его морали, и поскольку это нововведения как-будто заботились о бедных, то благотворительность стала первою их добродетелью. Под именем таинств установились странные ритуалы, из коих самым недостойным и ужасным оказался тот, посредством которого священник, погрязший в преступлениях, может, однако, благодаря нескольким магическим словесам, призвать Бога в жалкий кусочек хлеба.
Нет сомнения, с самого своего рождения этот недостойный культ был бы безвозвратно повержен, когда бы против него были употреблены лишь средства заслуженного презрения; однако, его решились преследовать; он укрепился; его рост стал неизбежен. Даже сегодня достаточно попытаться высмеять его, и он рухнет. Ловкий Вольтер никогда иным оружием и не пользовался, а из всех писателей он может похвастаться наибольшим числом приобретенных сторонников. Одним словом, Евгения, такова история Бога и религии; поймите же, чего заслуживают эти басни, и определитесь на этот счет.
Е. - Мне не трудно сделать выбор; я презираю все эти мерзские измышления, и даже самого этого Бога, к которому до сих пор меня тянула слабость или неведение, и который теперь для меня - лишь предмет отвращения.
С.А. - Поклянись, что более о нем не думаешь, и никогда к нему не обратишься и не воззовешь ни разу в жизни, и не изменишь своего решения никогда.
Е. (бросаясь на грудь мадам де Сент-Анж) - Ах! Я клянусь в этом в твоих объятиях! Мне не трудно понять, что все, что ты требуешь - для моего же блага, что ты не хочешь, чтобы подобные бредни когда-либо смутили мой покой!
С.А. - Разве могут у меня быть иные причины?
Е. - Однако, Далмансе, мне кажется, к рассуждениям о религии нас привел анализ добродетелей? Вернемся же к ним. Разве в этой религии, какой бы смехотворной она ни была, не существует некоторых предписанных ею добродетелей, чей культ мог бы способствовать нашему счастью?
Д. - Ну что ж! Расмотрим. Уж не непорочность ли это, Евгения, добродетель, которую повергают в прах ваши глаза, хотя все остальное в вас
- истиный образец? Станете ли вы чтить обязанность сражаться со всеми движениями природы? Пожертвуете ли вы всеми ими пустой и смехотворной чести никогда не проявить слабости? Будьте честны и ответьте, милый друг: надеетесь ли вы обрести в этой абсурдной и опасной чистоте души все наслаждения ей противного порока?
Е. - Нет, клянусь честью, она мне не нужна; я не чувствую ни малейшей склонности быть непорочной, но напротив, сильную предрасположенность к пороку; однако, Далмансе, милосердие, благотворительность - не могут ли они составить счастье некоторых чувствительных душ?
Д. - Прочь добродетели, вызывающие лишь неблагодарность, Евгения! Не заблуждайся, милый друг: благотворительность - скорее порок гордыни, чем истинная добродетель души; ближним всегда помогают из кичливости, но не из одного стремления к добрым делам; и если поданная милостыня не разрекламирована со всею помпой, это представляется величайшею обдой. А также, не воображайте, Евгения, что такие действия оказывают лишь чаемое благотворное влияние: я считаю, что это величайшее мошенничество; он приучает бедняка к помощи, отнимая у него волю; он перестает трудиться, надеясь на ваше милосердие, а когда оно исчезает, становится вором или убийцей. Со всех сторон я вижу поиски средств устранения нищенства, и в тоже время, все вокруг только и делают, чтобы его умножить. Вы хотите, чтоб в комнате не было мух? Так уберите же оттуда сахар, их привлекающий! Вы хотите, чтобы во Франции не было бедных? Не подавайте милостыни, а главное - закройте свои богадельни. И тогда человек, рожденный в нищите, лишившись опасных источников сущестовования, соборет все свое мужество, все полученные от природы способности, чтобы подняться из положения, в котором был рожден; и не будет более досаждать вам. Уничтожьте, разрушьте без всякой жалости те отвратительные приюты, где бесстыдно собираете все плоды беспутства бедняка, ужасные клоаки, каждый день извергающий в общество мерзостный рой этих новых созданий, уповающих только на ваш кошелек. Для чего, спрашиваю я, так заботливо поддерживать жизнь таких существ? Мы что, боимся, что Франция останется без жителей? Ах! Нечего бояться.
Один из главнейших пороков нашего общества - слишком большое население, а в то, что такой избыток - во благо Государства, просто трудно поверить. Эти неисчислимые полчища людей - подобны лишним паразитирующим ветвям, которые, существуя за счет ствола, в конце концов изнуряют дерево. Вспомните, ведь всегда, когда население страны превышает объем средств существования, страна чахнет. Посмотрите повнимательней на Францию, вы увидите, что с ней именно это и происходит. Каков же результат? Известно. Китай, который мудрее нас, на поддается на удочку заиметь слишком большое население. Там нет приютов для позорных следствий разврата: их вышвыривают вон, как остатки пищеварения. Там нет богаделен: их в Китае не знают. Там все работают: там все счастливы; ничто не ослабляет волю бедняка, и каждый может, как Нерон, сказать: "Что такое бедность?"
Е. (мадам де Сент-Анж) - Друг мой, мой отец думает абсолютно так же, как сударь: он за всю свою жизнь свою не совершил ни единого благодеяния. И не перестает бранить мать за те деньги, что она тратит на это. Она ранньше состояла в Обществе матерей, в Филантропическом обществе: не знаю уж, в чем она только не участвовала; он заставлял ее уйти отовсюду, пообещав намного уменьшить ей пансион, если она еще раз решится на подобные глупости.
С.-А. - Нет ничего более смешного и одновременно более опасного, Евгения, чем все эти ассоциации: это им, да еще бесплатным школам и богадельням мы обязаны ужасным потрясениям, которые переживаем сейчас. Никогда не подавай милостыни, дорогая моя, умоляю тебя.
Е. - Не бойся; отец уже давно потребовал от меня того же, и благотворительность привлекает меня достаточно мало, чтобы из-за нее нарушить его приказ... движения моего сердца и твои желания.
Д. - Не станем же разглагольствовать о той мере чувствительности, что мы получили от природы: слишком распространять ее - значит уничтожить совсем. Какое мне дело до несчастий других!! Неужто мне не хватает своих собственных, чтобы печалиться еще и о чужих! Пусть очаг чувствительности возжигает одни лишь наслаждения! Будем чувствительными ко всему, что им благоприятствует, и абсолютно глухими ко всему остальному. Из такого состояния души проистекает некое подобие жестокости, которая не всегда так уж неприятна. Невозможно ведь вечно делать зло. Лишившись доставляемого им удовольствия, уравновесим по крайней мере ощущуния небольшою пикантной злостью никогда не делать добра.
Е. - Ах! Боже! Как воодушевляют меня ваши уроки! Мне кажется, теперь меня легче убить, чем заставить сделать какое-нибудь доброе дело!
С.-А. - А что-нибудь плохое ты так не готова сделать?
Е. - Молчи, соблазнительница; я отвечу на это лишь когда ты закончишь меня наставлять. Мне кажатся, судя по всему, что вы мне говорите, Долмансе, на земле нет ничего более безразличного, чем совершать добро или зло; ведь только наши вкусы и темперамент достойны уважения?
Д. - Ах! Не сомневайтесь, Евгения, эти слова - порок и добродетель - дают нам лишь исключительно частные представления. Нет ничего, что, каким бы необычным оно вам ни казалось, было бы поистине преступным; и нет ничего, что могло бы зваться добродетельным. Все зависит от наших нравов и климата, в котором мы проживаем; то, что здесь преступление, в каких-нибудь нескольких сотнях лье отсюда - уже добродетель, и добродетели другого полушария могут вполне соответственно быть преступлениями для нас. Нет единого безобразия, которое не было бы обожествлено, и ни единой добродетели, которая не была бы заклеймена. Из этих чисто географических различий рождается наше пренебрежение уважением или презрением людей, смешными или и легкомысленными чувствами, над которыми мы должны подняться, так, чтобы даже без всякого страха предпочесть их презрение, если только стоящие нам этого поступки дают нам хоть какое-то наслаждение.
Е. - Однако, мне, кажется, должны сущестововать достаточно опасные, жестокие сами по себе поступки, которые всеми рассматриваются как преступные, и в качестве таковых наказываются во всех концах света?
С.-А. - Таких поступков не существует, их нет, любовь моя, даже воровство, кровосмешение, убийство, или оцеубийство таковыми не являются.
Е. - Как! Такие ужасы могут быть как-то оправданы?
Д. - Мало того, они почтенны, увенчаны славою, рассматриваются как благо, в то время как в других местах - человечность, искренность, благотворительность, целомудрие - все наши добродетели, наконец, - рассматриваются как чудовищные пороки.
Е. - Прошу вас, объясните мне все это; я требую краткого анализа каждого из этих преступлений, и прошу, чтоб вы начали объяснение с вашего мнения о распутстве девиц, а затем - о неверности жен.
С.-А. - Ну что ж, слушай, Евгения. Не нужно и говорить, что едва покинув чрево матери, девица принуждена стать жертвою родительской воли, и оставаться таковой до последнего своего вздоха. Но в век, когда свободы и права мужчин так заботливо были умножены, юные девушки не могут более оставаться рабынями своих семей, поскольку власть этих емей над ними всегда была абсолютной химерой. Послушаем же мнение природы на столь интересную тему, и пусть законы животного мира, наиболее к природе приближенные, послужат нам в этом примером. Разве у животных отцовский долг простирается далее первых чисто физических отправлений?